Жизнь и похождения Трифона Афанасьева - [17]

— А сюда бы… Тово… Можно? — умильно спросил Саввушка.

Но Трифон ничего не отвечал на этот умильный вопрос.

— Что ж ты? — продолжал Саввушка, — да!.. Может… Тово… Помирать она собралась?

— Наладил с одним! — сердито отвечал Трифон:- сказано, что завсегда так к осени.

— Ну, и то так… Я теперича пойду к Арине.

И Саввушка вышел.

Через минуту старуха Афимья громко и протяжно простонала. Трепет обдал Трифона, когда он услышал этот тяжкий стон. Анна проворно бросилась на печку к старухе, и в то же время показалась с полатей косматая голова полоумного Мишутки; он смотрел вниз, уставив на отца огромные, безжизненные глаза навыкате.

— Невестка, касатка, — промолвила на полатях глухим полушепотом дочь Трифона Аграфена; — никак бабушка…

И она заплакала, громко всхлипывая. Слова Аграфены с пронзительной болью отозвались в сердце Трифона.

— Что там еще! — сказал он тихо, но очень сердито, — эка дура! ничего не видя, хнычет… Словно махонькая.

Груша тотчас же замолкла и притаила даже дыхание; в то же мгновение спряталась и голова Мишутки: в доме все очень боялись Трифона; со времени последних несчастий своих он стал к семье суров чрезвычайно, даже до жестокости.

Скоро спустилась с печи Анна.

— Ну? — спросил Трифон.

— Кажись, спит, — отвечала она.

Между тем прошло много времени, а Савелий Кондратьич все еще не возвращался. Трифон, однако, не замечал этого. Он был весь погружен в печальные мысли. Опять смерть стучалась в дверь его дома — и новая забота вставала опять для него, забота похоронить старуху: ведь на похороны да на поминки нужны расходы немалые. В избе же было все тихо, так тихо, что всякий звук можно было различить, явственно слышно было и ровное сопенье Мишутки и прерывистое дыхание старухи, тишину эту нарушало лишь изредка резкое вскрикивание сверчка под печкой.

Но, наконец, воротился и Саввушка. Тихонько отворил он дверь, просунул в нее свое узенькое рыльце и визгливым шепотом промолвил оттуда:

— Триша!.. А Триша!.. Идти, что ль?..

— Да иди, провались ты! — отвечал вполголоса Трифон.

— А тетка-то… Тетка Афимья?.. Жива аль тово: померла уж?..

Зло взяло Трифона.

— Ах ты, леший, пьяница!.. Право слово, надоел до смерти, — проговорил он с ожесточением.

— Ну, ну… Ты, Триша… за что? не ругайся! вот вишь… Иду, иду…

И Саввушка вошел в избу, сильно покачиваясь. Бережно, словно клад какой, держал он за пазухой штоф вина; правая рука его лежала на драгоценной ноше, крепко прижимая ее к груди. Видно было, что Савелий Кондратьич не потерял даром времени: лицо его горело как маков цвет, а нос пылал словно полымя: глаза были сильно навыкате. Медленно заплетая ногами и ныряя беспрестанно всклокоченной головою, подошел он к столу, за которым сидел Трифон.

— Важно успел нахлюстаться, — сказал Трифон с презрением.

— А, а! что ж такое? — лепетал Саввушка. — Триша… Ведь на свои денежки… Кровные свои… Ну, и тово… Да ты не тужи, брат… Вишь, целый штоф? целый штофик принес! поживем, Триша…

— Эх, ты!..

— Триша!.. Слабый я человек… Человек, тоись, божий… А никого не изобидел… Вот ей-же-ей! никого как есть… Смирный человек… И у господ служил… И то синя пороха…

И Саввушка — человек, показывавший во время пьянства большую чувствительность — горько заплакал. Но через минуту слезы его иссякли.

— Триша, — вдруг спросил он, заикаясь: — а тетка Афимья?..

— Перестань поминать про нее! — грозно вымолвил Трифон.

— Ну, ну, не стану, — сказал пьяница. Потом уселся он у стола, поставил штоф и возле него два стакана, один большой, квасной, а другой маленький, — и умильно улыбнулся.

— Родимый, милый ты человек! Триша! — залепетал опять Саввушка: — ты смотри-ка, не изобидел тебя, выйдет, вот же ей, поровну; у Арины-то, с хорошим человеком, не утерпел… Да, вишь, достал стаканчик-то один, смотри какой! это — тебе, брат Триша, а мне махонькой! а мне махонькой!..

Трифон ничего ему не отвечал; он сидел, опустя низко голову. А между тем Савелий Кондратьич и здесь не упускал времени: бормоча какую-то нескладицу, то громко, то шепотом, то с дребезжащим смехом, то с ребяческим плачем, он успел раз за разом вытянуть четыре стаканчика. Скоро голос его оборвался, он совсем осовел — и замолк. Так прошло с полчаса.

Но вдруг Саввушка порывисто приподнялся с лавки, вытянулся во весь длинный, нескладный рост, несколько секунд пошатался, застонал пронзительно-визгливо, как будто сквозь сильно стиснутые зубы, закинул голову назад, медленно повел вверх левую руку, словно хотел схватить себя за голову, еще раз отрывисто взвизгнул — и тяжело свалился на пол, ударившись головою о косяк лавки.

Трифон и Анна бросились поднимать Саввушку. Когда они положили его на лавку, он был уже бездыханен; губы были раскрыты, и через них выставлялись крепко стиснутые зубы; в открытых глазах не светилось и слабого луча жизни; все лицо было синевато-багрового цвета. Из всех сил хлопотал Трифон около своего приятеля, и прыскал водой ему в лицо, и лил воду в рот, и обливал голову, и встряхивал его, но все было напрасно. С каждым мгновением все холоднее и окоченелее становились члены бедного Савелья Кондратьича. Но не хотелось Трифону расстаться с надеждой, что, может, он еще и не умер.