Жизнь и необычайные приключения менеджера Володи Бойновича, или Америка 2043 - [46]

Происходили и другие не менее значимые события.

Из Иркутска приезжал психолог, имел разговор со мной и не только. (Он жил в нашем представительстве два месяца, к нему приводили и наших, и мексиканцев.) На голову мне напялили какой-то шлем с проводами, задавали разные вопросы, показывали бессмысленные картинки, а потом поздравили, и сказали, что в моей голове ума – палата, но ключ потерян. Психика насколько заторможена, настолько и стабильна. Врач вручил мне гору витамин и закодированный ноут с кучей того, что необходимо прочитать, посмотреть ("Обязательно, милейший, до конца!") и выучить как "Отче наш", чтобы улучшить в голове всё, что там есть, но ещё в детстве слиплось и заржавело.

Позвонила мама, и сказала, что рада, что я жив, и ждёт домой. И заметила, что обвинение с меня сняли: какая-то частная благотворительная организация купила сахалинским геологам новую подводную лодку, и те претензий более не имеют. А вот пашина мама после того, как ей объявили о гибели сына, долго болела, но теперь снова ходит на работу, хотя сильно постарела. На это я ответил, что приеду, как только смогу, а пока работаю в рыболовецкой артели на юге Мексики, и Пашу мне будет жаль до конца дней своих. Про жену и дочь рассказать как-то язык не повернулся: мне было стыдно, что я – жив и счастлив, а Пашка – помер.

К тому моменту у меня было уже два паспорта: на моё родное имя, и на Хорхе Васкеса, уроженца Мехико. Российский я предъявлял редко, только при встречах в нашем представительстве, которое открылось совсем недавно, и где я числился вторым секретарём. (Там я получал неплохое по местным меркам жалованье, и брал машину для деловых поездок. В частности, встречал каких-то людей в порту и на вокзале, и отвозил в представительство. Те приплывали как матросы, или прилетали как российские туристы и журналисты, а потом словно растворялись в жарком воздухе Мексики.) А в Сан-Диего и Мехико ездил с мексиканским. Дело в том, что через два года после того, как я с товарищами перешёл границу, Сан-Диего окончательно умер, и амеры оттуда ушли почти без боя. Говорят, несколько их самолётов с авианосца всё-таки взлетели. Два без посторонней помощи упали в море. Двух сбили. Один перелетел в Тихуану, лётчик сдался, и я лично участвовал в допросах, и осматривал допотопный самолёт. (Его поставили в один ангар рядом с Мигами. Вокруг ходили наши техники, инструкторы, и мексиканские лётчики, и с серьёзным видом сочувственно сетовали друг дружке, отколупывая от амера ногтями краску вместе с ржавым железом: "Упали двое? Ну, надо же, жалость-то какая! А этот долетел? И как он, бедный, на этом рискнул за полстони вёрст лететь! Пилот – ас, судя по всему! Эту штуку покрасить надо, а то в музей в таком виде не примут. А двух сбили? Варвары – эти мексиканские пэвэошники! И как рука поднялась?")

У меня появились новые друзья. Вообще, с людьми я сходился тяжело. Это было результатом соответствующего воспитания в детстве. Но здешний народ так подкупал открытость характера, непосредственностью и честностью, что пара коммандос из нашего тренировочного лагеря с жёнами уже часто приходил к нам с Марией в гости. Забегали на чай и некоторые соотечественники, которые на вопрос: "Где вы работаете?" неизменно отвечали: "Независимая пресса". Заходили и майор Камачо с женой (Он мне всегда исподтишка кивал на мою Машу и показывал большой палец, а я ему в ответ – кулак, и оба смеялись.) Пару раз заезжал после работы Шедько. Посмотрел, как мы живём, есть ли в чём нужда, поел жареного кролика, и подарил нам с Машей шикарный серебряный сервиз на шесть персон.

Я для себя чётко понял: если у тебя плохое настроение, ты разочаровался в жизни, наделал глупостей и уже никому не веришь – приезжай в Мексику! Посиди в баре, послушай музыкантов, посмотри на девушек, искупайся в океане, сходи на корриду, просто поброди между кактусов один – и это окажется куда полезнее казённых советов хитроглазого психоаналитика!

Мексиканские танки по многочисленным просьбам оставшихся в живых жителей Сан-Диего перешли границу, и намотали на гусеницы всех, кто попытался оказать вооружённое сопротивление. Поэтому два города-побратима пока ещё разделяют три ряда колючки, и местами ещё стоит великая американская стена, но это ненадолго. Жизнь налаживается, хотя без "Ругера" я гуляю только с дочкой по нашему фруктовому садику. Американские беженцы возвращаются в свои дома, и пытаются прожить, работая в поле, на буровой или и у станка, а не играя на биржах или раздавая кредиты. Этническим мексиканцам проще: они привыкли зарабатывать свой хлеб честно, а вот белые тут выживут вряд ли.

Жалкое зрелище – эти старые белые в новой Калифорнии! Толстые, ограниченные люди, отказывающиеся верить в то, что для того, чтобы жить, надо что-то делать для других. В их сознание это не укладывается. Их всю жизнь учили только потреблять. Думаю, вскоре они вымрут как вид. Они жалуются, что собачек уже нечем кормить, что мусорный бак полон, что после небольшого землетрясения стена домика треснула, а лампочка над их крыльцом погасла, но никто не вкрутил новую. Что счёт в банке закрыт, что медсестра не приходит делать массаж, что мексиканцы говорят по-испански, не считают доллары деньгами и строят свои дома рядом с ними. На то, что идёт дождь и светит солнце. И на то, что уже некому пожаловаться. Они жалуются, жалуются, жалуются… А сами сидят в продавленных проперженных креслах, и смотрят в давно погасшие экраны. Их даже местная молодёжь, с которой солдаты-то стараются не связываться, не трогает. Потому что они похожи на каких-то личинок, которых улей зачем-то кормил много лет, но из которых никто никогда не вылупится.