Жизнь и гибель Николая Курбова. Любовь Жанны Ней - [164]

— Христа ради, простите вы его.

Напрасно господин Альфонс Кремье дребезжал звоночком: смех не замолкал. Председатель думал: вот показать бы это пугало детям, как бы смеялись…

Появился переводчик. Аглаю начали допрашивать. Вначале она отвечала спокойно, даже разумно. В зале водворилось некоторое спокойствие. Господин Амеде Гурмо был вполне удовлетворен рассказом Аглаи об ее знакомстве с Андреем, о мазурке, о свадьбе, о первых годах семейной жизни. Настроение явно складывалось в пользу Андрея. Правда, никакие даже самые трогательные мазурки не могли объяснить присутствие записки Андрея в бумажнике. Но все же присяжные, эти добродетельные лавочники, начинали настраиваться на сентиментальный лад. Мало-помалу «интернациональный бандит» превращался в живого человека, у которого есть жена, была дочка. Это ведь большое горе, если умирает ребенок. Это понимают и лавочники. Жена так трогательно говорит о подсудимом, значит, она не верит, что он убийца. Кто знает?.. И второй раз слова «судебная ошибка» были произнесены в зале. На этот раз их произнес даже один из присяжных, а именно учитель чистописания.

Может быть, длилось еще действие голубых, невидящих глаз Габриели? Вот-вот растроганные присяжные оправдают Андрея. Раскроются двери, и в темную залу хлынет золотой май.

Такое настроение держалось довольно долго, не менее получаса. Аглая ведь говорила медленно, все время прерываемая приступами кашля, и каждую фразу тотчас же переводил слово в слово добросовестный переводчик. Перемена наступила, когда Аглая дошла до знаменитой «разлучницы». Ее голос сразу стал жестким. Она уже не говорила. Она злобно лаяла:

— Вот я бы нашла их в этом дансинге «Май-Бой»! Я бы ей все волосы выдрала!

Переводчик перевел и эти слова. Тогда по залу прокатился грохот безудержного смеха. «Смешное все убивает» — такова мудрость этой страны. Смешное убило и жалость. Никто больше не испытывал никакого сострадания ни к этой чахоточной, полумертвой женщине, ни к подсудимому. Нет, все судорожно, неистово хохотали: они ясно представляли себе, как это чучело в шляпке с гроздью и петушиным пером появляется в дансинге «Май-Бой», где изысканные финансисты танцуют уанстеп. Это же смешно! И они смеялись, смеялись до упаду.

Этот смех наконец дошел до сознания самой Аглаи. Она злобно оглянулась, как затравленная кошка. Даже на лицах присяжных была улыбка. Над чем они смеются? Над ее горем, над горьким горем Аглаи. Смеются, как будто человеческое сердце не лучше стеклянных висюлек, звеневших на двери Асиной квартиры. И в Аглае поднялась страшная, невыносимая злоба. Грозясь костлявой рукой, она прокричала:

— Сами вы во всем виноваты! Сердца в вас нет!

Тогда Андрей не выдержал. Он вскочил. Он все время еле сдерживался. Он еле дышал от жалости и от боли. Он забыл все. Он забыл, что это суд. Он забыл злые слова Аглаи о Жанне. Он видел только горе, только муку, и он не мог этого вынести. Он закричал:

— Аглая! Родная! Не говори больше! Не нужно!

Раздался звонок господина Альфонса Кремье. Слова Андрея тотчас же перевели. Прокурор сделался особенно внимательным. В зале смех стих. Наступила тяжелая, сторожкая тишина. Но мольба Андрея не дошла до Аглаи. Она вся была полна одним: своей злобой, обидой, жаждой сказать этим веселым, бездушным людям правду в лицо. И снова раздался ее лай:

— Вместо смеха подумали бы лучше, как он дошел до этого. Он ведь ласковый был. Как он с Сашенькой нянчился! Муху и ту обидеть не мог. А если он теперь человека убил, так сами вы в этом виноваты. Сестра вот слыхала, как они промеж себя говорили: по-французски! Француженка она — гадюка! Она его до этого довела. Да, у нас в России и женщин таких нет, разве что жидовки.

И, увидев снова еле заметную усмешку на самодовольной физиономии господина Амеде Гурмо, Аглая, уже совсем не помня себя, завопила:

— Ты что, дурак, смеешься? Может, эта твоя трясогузка и наработала. Видала я ее вчера: шлюха шлюхой. Из-за такой он кровь человеческую пролил!..

Аглаю вывели. Господин Амеде Гурмо был не только обижен переводом последних ее слов, он был совершенно подавлен эффектом, произведенным на всех этой свидетельницей. Его козырная карта была бита. Один из лавочников шепнул учителю чистописания:

— Ну, какая же тут может быть ошибка? Жена и та убеждена.

В публике то хихикали, то негодующе шептались.

Андрей сидел согнувшись. Он ни на кого не смотрел. Мера страданий, выпавших на его долю, давно перестала быть человеческой мерой. Он был простым, веселым человеком. Его заставили стать героем. Теперь же от него требовали, чтоб он, еще живой, стал уже неподвижным истуканом. Кому понадобилось превратить это в гадкий фарс, к самой смерти привесить дурацкий колпак и шляпу с петушиным пером? Андрей хотел теперь одного: скорей вернуться в тишину четвертого корпуса, скорей умереть.

При таких обстоятельствах начал свою речь прокурор. Право же, господин Амеде Гурмо мог ему позавидовать. Что было легче этой задачи? Прокурор говорил коротко, сухо, деловито. Он снова перечислил все улики. Он разумно осветил и нелепое поведение и молчание подсудимого. Невинные люди так не ведут себя. Это ясно. Он указал, что вполне понимает горе жены, желающей все свалить на какую-то неизвестную женщину, чтобы только спасти мужа. Но он просит присяжных не быть наивными. Это явно корыстное преступление. Менее всего здесь может идти речь о каких-либо человеческих чувствах. Послевоенное разложение Восточной и Центральной Европы налицо. Преступные элементы устремляются во Францию, как в богатую и мирную страну. Они не останавливаются даже перед убийствами. Суровый приговор диктуется необходимостью. Мы должны выжигать эти язвы. Мы должны защищать жизнь и безопасность наших граждан. Жалость по отношению к преступнику — это безжалостность по отношению к честным людям. Прокурор верит в зоркость присяжных. Пусть умрет убийца, ибо выше всего человеческая жизнь.