Жизнь и дела Василия Киприанова, царского библиотекариуса: Сцены из московской жизни 1716 года - [60]
– Нишкни! – крикнул атаман и встал, сбросив душегрейку. – Шут, забери назад свою побрякушку. Атаман Кречет не нуждается в милостыни.
Все тут же расхватали назад свои подношения. Атаман поманил к себе Максюту:
– А кто же выкуп Щенятьеву передаст? Кто удостоверится, что дворянчик тот не обманет?
Максюта указал на Бяшу, но атаман отрицательно потряс головой. Промолвил довольно холодно:
– Сей юноша пусть свое ведает торговое дело и благодарит бога, что он его ведает. Мануйлович, поди сюда!
Тенорок с косичкой подбежал услужливо.
– Ты среди верхних обращаешься, не приходилось ли тебе там ведать некоего Щенятьева, который у губернатора Салтыкова на побегушках?
Иоанн Мануйлович подумал некоторое время, закрыв глаза, потом развел руками и помотал косицей:
– Увы, господь не удостоил…
– Ладно! – сказал атаман, вновь усаживаясь на свой трон. – Мы подумаем. А вы идите.
В ту же ночь, уже дома, снова трепала Бяшу лихорадка. Чудилось во сне или, скорее, в бреду: звероподобный лик атамана Кречета, вывороченные ноздри; полыхают отблески адского пламени, а людишки вокруг, словно черти на иконе Страшного суда, копошатся, хохочут, мастерят, шуруют… И вдруг еще – страдальческая мина Татьян Татьяныча, сухонькое личико, горькие морщины. И Бяша будто безжалостно спрашивает: что ж, мол, наврали разбойникам вы про англичан? Они ведь только десять лет народоправство то имели, а потом у них снова пошли короли… И лицо будто у Татьян Татьяныча еще несчастнее, а морщины еще горше!
Заставил себя встать, отмахнуться от видений. Испил простокваши, лег, всматриваясь во тьму, слушая, как спит отец.
Никогда Бяша как-то не думал о том, какого возраста отец, этот вечно деятельный, требовательный, бесконечно добрый Онуфрич… А спит тяжело, дышит, словно мех кузнечный подымает. Всего опасается, за всех болеет, и пылью серебристой уже припорошена голова! Да еще намедни вице-губернатор Ершов его взял да испугал. Из лучших, вероятно, намерений – испугал.
В тот день Киприанов с сыном, надев выходные кафтаны, представляли вице-губернатору первый вариант ландкарты. Ершов принимал как раз челобитчиков, его осаждали толпы обиженных и страждущих, знали – Ершов никому не откажет. Что может – решит справедливо, копейки не возьмет.
– Вот! – воскликнул Ершов, обращаясь к обоим Киприановым. – Сколь много лишнего повинен исполнять вице-губернатор, вместо того чтобы решать важнейшие дела! Вот жалоба дьячка-старика, коему какой-то правитель канцелярии отрезал косичку. Глупое дело – косичка, кому она нужна? А он-то, дьячок, семидесятилетний, его уж в немецкие букли не вырядишь, да и зачем все сие?
Вице-губернатор поднял в ладонях целый ворох грамот и потряс ими в воздухе:
– А вот позловреднее. – Он извлек длинный, развивающийся столбец с кудрявой вязью писарского почерка. – Парня одного сельского приписали к Тульскому заводу, а из опасения, что сбежит, ни с того ни с сего поставили ему на руку клеймо. И рука начала сохнуть, и вообще теперь он работник никакой. А вот в этой бумаге совсем уж воровство – рекрутов из Москвы снарядили две тысячи, а дошла до Санктпитер бурха едва ли половина. Худое пропитание в пути, отчего многие померли, другие с дороги побежали. Кто же виновен?
Он указал пальцем на потолок, где в верхнем жилье были покои губернатора господина Салтыкова.
– Посему я, когда ландкарту вашу беру, – продолжал вице-губернатор, разворачивая принесенный Киприановыми лист, – я душою отдыхаю и новую Россию зрю в ней, мыслию человека преображенную.
Вице-губернатор рукою в обшлаге, украшенном галунами, провел по эскизу ландкарты сверху вниз:
– Когда окончится свейская война, мы канал будем здесь проводить от самой Волги до Москвы нашей реки. Государь указывал геодезические измерения уже начинать. И пойдут суда по воде от нас до самого до Санктпитер бурха, и от всех морей корабли прямо в нашу Москву придут!
Тут как раз распахнулась дверь, и быстрым шагом вошел курьер в мундире полицейского драгуна, подал Ершову грамотку. Тот развернул, прочел, шевеля губами, и, отбросив грамотку на стол, сказал, обращаясь к Киприановым:
– Вот вам и канал! Вчера в Дмитровском уезде убили инженера, который вел съемку, – заподозрили, что он своей астролябией[195] на церковь божию духа нечистого наводит!
Затем, сделав некоторые замечания по карте, вице-губернатор бережно скатал ее в трубку и вернул Киприанову. Но отец медлил откланиваться, просительно взглядывал на Ершова, и Бяша знал почему. В руке у отца была челобитная, все о том же: «Девка, сирота, оказавшаяся по розыску Ступиной… Приписанная к Артиллерийскому приказу… Сим доношу тебе, великому государю, и паки молю помиловать, отпустить…»
И вдруг вице-губернатор как бы догадался об этом.
– Послушайте, Киприанов… – сказал он. – Вы, брат, ни с кем из зазорных лиц не якшайтесь, мой вам добрый совет.
Оба, отец и сын, словно остолбенели. Киприанов мял в пальцах так и не поданную челобитную.
– Я ничего дурного не хочу вам сказать, – поспешил успокоить Ершов. – Нет за вами дурного. Но все они, – он снова сделал движение рукою на потолок, – все они, именующие нас худофамильными, подлой чернью, – что им наши дела, что им наши заслуги перед государем?… Не давайте им повода, Киприанов!
