Жизнь и дела Василия Киприанова, царского библиотекариуса: Сцены из московской жизни 1716 года - [58]

Атаман наконец запустил в дело штанбу и вышел к костру. Бяшу холодок по спине подрал – у атамана когда-то были вырваны ноздри, и лицо его, и без того рябое, страшное, мнилось как бы звериным.

Атаман сел у костра на единственный во всем колымажном сарае стул – все прочие сидели на земле, на соломе, – и казак, которого остальные с известной почтительностью именовали «пан Хлуп», поспешил накинуть ему на плечи душегрейку, затем чистой полоской ткани аккуратно обвязал атаману лицо, и оно приобрело вполне земное, даже добродушное выражение. Оглядев сидящих вокруг костра, атаман засмеялся.

– Шут, ты лишний, – сказал он Татьян Татьянычу, который примостился как раз возле ножек его стула. – Нас тут тринадцать, чертова дюжина.

– А ты не оттуда считаешь, – спокойно ответил шалун. – Ты начни с меня, тогда лишним будешь ты, твое воровское величество.

Разбойники вглядывались в атамана, ожидая, как он отнесется к ответу шута, но тот улыбнулся, и все вокруг костра разразились хохотом.

– А ты все тот же… – сказал шуту атаман. – А меня ты узнал, старый плутишка?

– Как же, как же… Тебя и без ноздрей узнаешь, которые ты оставил на память твоему господину, царевичу Алексею Петровичу.

– А тебя чем одарил твой возлюбленный царевич? Что-то ты не в карете к нам прикатил?

– Ха! Еще мальчишкой ты был, я тебе сказывал: там, где глупость катит в карете, ум идет пешком.

– Где ж тогда разница меж дураком и умным?

– Разница? Умный спрашивает, дурак отвечает.

Казаки не знали, смеяться им или негодовать. Некоторые еле сдерживались, чтобы не схватить дерзкого шута за шиворот.

Но атаман со снисходительной усмешкой продолжал наблюдать за шутом с высоты своего стула.

– А мне говорили, что тебя тут твои новые господа заставляют окорока целиком съедать и даже исподники.

– Упаси бог, – ответил шалун. – Ты лучше-ка ответь, зачем ты вновь на Москве народ православный смущаешь и зачем тебе старый дурак, который доживает себе на покое, питаясь господскими исподниками?

– Хотел тебя, дядюшка, повидать, ай мало этого?

– Ну, я же не стыдливая девица, коя потупляет очи, егда узре жениха грядуща, чего меня видать? Говори правду.

– Видеться надобно с царевичем.

– Вон оно! Царевич в Санктпитер бурхе, ступай туда, там, бают, вашего воровского степенства, как и здесь, полным-полно. Да и почто ты ко мне? Ступай к Авраму Лопухину, он его, царевича, здесь конфидент[189].

– К Лопухину не пойду, меня же через него казнили. Будь милостив, дядюшка шут, помоги в просьбе моей.

– Ну, добро. А скажи допреж, почто тебе царевич? Ты же знаешь неверность его и буйство почти отцовское, а разума ведь он у батюшки не занял!

– Большое дело хочу заварить. Почище, чем при покойном Кондратии Булавине. – Атаман благоговейно перекрестился, за ним двумя перстами перекрестились и все прочие. – Да ведь для такого дела нужен самозванец. У Разина был царевич якобы, Алешка Нечай, потом объявлялись царевичи Симеошка и Тимофей Лупленый. Кондратию как раз царевича не хватало.

– Знать, желаешь ты всех прочих воров перещеголять? У тебя-то будет подлинный царевич! И что же ты под его именем учинишь?

– Али не видишь всюду страдание народное? Засилье боярское и поповское, теперь еще и немецкое! Жгут и казнят напрасно, догола мужика обирают. Великий же государь проклят! Проклят, потому что немецкие чулки да букли[190] заводит…

– Антихрист! – вдруг выкрикнул блаженненький, и все вздрогнули, даже печатники бросили свои доски. – Се грядет антихрист! Скорбь великая, и плач, и рыдание горькое, и боязнь нестерпимая!

Все усердно крестились двумя перстами, кроме шута и Бяши с Максютой, почему на них и поглядывали весьма косо.

– И это твое войско? – Шут обвел рукой всех в колымажном сарае.

– Моих тут только двенадцать, – ответил атаман. – Прочие из слободы Печатниковой, мы у них квартируем, вот я и велел им в лубке помогать, чтобы люди не забаловались. Но из малого, дядюшка, вырастают великие дела!

– Знаем, знаем, – усмехнулся Татьян Татьяныч. – Государь Петр Алексеевич точно твоими словами сказывать изволит. Однако, может, вместо царевича ты бы самого царя сманил гулять на Дон?

– Шутишь, дядюшка! Бают досужие, что подменен наш царь на немца… Казнит встречного и поперечного. Каких людей загубил – перста он их мизинного не стоит! Преобразователь! Шуты у него на свиньях скачут! А собор всепьянейший, а водка в корытах посреди дворца, а попы пьяные всенародно валяются?… Вот ежели б нам того подлинного царя сыскать, коего немцы упрятали!

– А совсем без царя вам нельзя?

– Как… без царя?

Атаман, который в этот момент пил из кружки, даже поперхнулся, закашлялся.

– Как – без царя? Кто же будет править?

Татьян Татьяныч порылся в кармане и достал бумагу, сложенную в квадратик. Это был очень старый лист, желтый и хрупкий от времени, – немецкая гравюра. На нем был нарисован помост, а на помосте плаха, перед которой стоял на коленях, молитвенно сложив руки, человек с бородкой клинышком. Вокруг шеренгами сходились торжествующие люди в остроконечных шляпах, а в облаках парили фигуры – Истина, Справедливость, Свобода, перстами указуя на происходящее действо.