Жизнь Габриэля Гарсиа Маркеса - [84]

Недавно на лекции в Лиме Игнасио Падилья написал рассказ в стиле Гарсиа Маркеса. Коротенький, на страничку. Прежде чем подняться на кафедру, он удалился в задние ряды и минут десять писал, потом вслух зачитал, и это оказалось чем-то немыслимым. Чем-то вроде… Капитан по имени Эваристо такой-то и такой-то… и пошел шпарить на одном дыхании, и шпарит, и шпарит, конца-края не видно. И ты думаешь: «Позвольте… это ж магический реализм». Он, родимый, ни с чем не спутаешь. Знаете, это почти то же самое, как установить себе компьютерную программку, которую запустишь — и она примется все на один манер клепать.

ИЛАН СТАВАНС. Там своя формула, рецепт. Но и Гарсиа Маркеса тоже жаль. Он-то ни при чем. К нему это просто прицепили, как ярлык. Раньше к магическим реалистам относили Кафку и Синклера Льюиса. Это все от Карпентьера идет. На мой взгляд, Гарсиа Маркес изменил культуру Латинской Америки целиком и полностью. Изменил представления остального мира о том, какая она, Латинская Америка. И думаю, не все изменения произошли с выгодой. Вон сколько туристов едут в Латинскую Америку на бабочек поглядеть, на проституток. Но это не его вина.

АЛЬБЕРТО ФУГЕТ. Я читал Гарсиа Маркеса за много лет до того, как у меня возникло желание стать писателем. Читал, потому что — и это всегда меня немного раздражало — это было обязательное чтение, официально рекомендованное. Я же ощущал в себе некоторую толику бунтарства. Его произведения — та литература, которую нам велели читать в средней школе, по программе. Литература утвержденная, официально одобренная, спущенная в школу министерством образования. У меня она с истеблишментом ассоциировалась. Гарсиа Маркес, на мой взгляд, всегда относился к истеблишменту. А вскоре после того и Нобелевскую премию ему присудили. Те представления были, конечно, несколько инфантильными, но именно так я его воспринимал.

ГИЛЬЕРМО АНГУЛО. Есть у Габо одна очень важная черта, и о ней надлежит сказать, потому что это всем знать полезно. Так вот, Габо обладает тем, чего не существует в Колумбии: дисциплиной. У Фернандо Ботеро тоже эта черта имеется. И у Рохелио Сальмоны — у архитектора, который спроектировал эти здания. И она есть у Габо. Может, еще у кого-нибудь, но я знаю только этих троих. Могу дать вам более наглядное представление о том, какой Габо дисциплинированный, а ведь это в Латинской Америке неслыханно. Он тогда еще не был женат, а у меня ночка тяжелая случилась. Оказался я сразу с двумя женщинами. Наихудшее из всего, что может произойти. Ни туда ни сюда. Я тогда себе сказал: «Габо — вот кто мне поможет. Два мужика и две женщины — это ж совсем другой коленкор». Пошел к Габо: «Так и так, брат, попал в такую переделку». Чудная история. И он мне говорит: «Мне надо править третью главу „Недоброго часа“». — «У тебя что, контракт есть или что-то такое?» — «А это я сам себе дал задание сегодня ночью выправить третью главу». Тут я понял, что ничего не получится. Бесполезно просить. Казалось бы, чего уж проще, махни рукой: «Да ладно, до завтра подождет. Подумаешь, потом сделаю». А он — нет.

ХОСЕ САЛЬГАР. Помню, когда Габо писал «Осень патриарха», он начинал в пять утра и работал не вставая, но не прямо допоздна, потому что собирались друзья, и он прерывался, чтобы выпить и поболтать с ними, однако в эти дни трудился напряженно и плодотворно.

ГИЛЬЕРМО АНГУЛО. Жизнь его так устроена, что друзьям отведено свое место. Утром он работает. После обеда он с друзьями. А утром к нему не подступись, не до разговоров ему. Он весь в творчестве. Весь в своей стихии.

ХУАНЧО ХИНЕТЕ. Когда он писал ту вещь про Боливара… Как она называлась-то? [ «Генерал в своем лабиринте»[131].] Так вот, однажды Альфонсо мне говорит: «Мне надо в Соледад съездить, маэстро. А у тебя, как я знаю, кое-какие связи там имеются». Едем, значит, туда, в город этот, и он меня просит: «Мне надо то-то сделать и то-то, и еще вот то-то. Проведи меня в муниципалитет, насколько я понимаю, это там Боливар ночевал». У меня особая привилегия насчет прохода в муниципалитет, потому что я им кое-какие одолжения делал, когда работал в Народном банке в Соледаде. К тому же я для охранников кое-какие подарки приготовил. И они позволили мне войти. Нет, вы послушайте, что дальше было. Еще до того я у него спрашиваю: «А собственно, что ты, маэстро, тут забыл?» — «Сейчас узнаешь». В общем, запустили нас внутрь, и я к ним обращаюсь: «Вот, это маэстро Фуэнмайор. Видите ли, нам надо узнать, в какой комнате тут у вас Боливар спал?» И, клянусь, этот малый мне отвечает: «У нас тут говорят, что вот в этой, в этой, в этой». И пошли мы по тем комнатам. «Ага, так вот, значит, что тебе надо-то было, Альфонсо?» А он мне: «Да нет же, мне нужно проверить, когда Боливар здесь гамак свой подвесил, мог ли в окно площадь видеть — ну, ту, перед церковью».

Мы совершили две такие поездки. Наконец, я его напрямую спросил: «К чему эта возня, зачем мы сюда таскаемся?» — «Да ладно тебе, парень, просто Габо сейчас об этом пишет».

Габито очень на Альфонсо полагался, это же Альфонсо подробности и прочее для него выверял. Вы вот правильно говорите: в его романах если о каких вещах сказано, так это неоспоримо. И Альваро действительно гонял в Соледад и из окошек специально выглядывал, чтоб, значит, Габито мог написать, о чем там Боливар думал. Тьфу! Не хватало нам еще гамак там повесить.