Жизнь Габриэля Гарсиа Маркеса - [34]

ХОСЕ САЛЬГАР. Его совершенно очаровал новый мир, который он открыл для себя: он уже стал заметной фигурой в газете, по праву носил звание журналиста, его прислали представлять в Европе солидную колумбийскую газету; он уже был состоявшимся человеком и имел репутацию писателя, причем писателя успешного, у него ведь вышел роман. «Палая листва» — это же начало «Ста лет одиночества».

ГИЛЬЕРМО АНГУЛО. Прихожу я в «Эль Эспектадор», а мне сообщают: «Нет, он в Европу уехал нашим корреспондентом и еще будет изучать кинематографию в Центре экспериментального кино в Риме. А я говорю: «Так это и хорошо, я тоже собираюсь изучать кинематографию в Центре экспериментального кино в Риме». Он оставил мне письмо и там указал, где я смогу его найти. А найти его я мог на Пьяцца Италия, номер два, второй этаж. В письме так и говорилось: «Как там окажешься, поднимайся на второй этаж, к тебе выйдет дама с обмотанной полотенцем головой, распевая оперу, так ты у нее спроси…» — забыл фамилию парня, режиссера, ну, аргентинский кинорежиссер, он потом возглавил киношколу — ту, что Габо открыл в Гаване. Как же его? Наверное, сейчас вспомню. От Альцгеймера этого неразбериха в голове сплошная. Ну да ладно. Когда я в Рим прибыл, то пошел его искать в этот самый Центр и там встретил преподавателя по монтажу — итальянцы это montaggio называют. И она мне говорит, с полным на то основанием, что учеников лучше Габо у нее еще не бывало. Почему? А потому что Габо всю жизнь монтажом, то есть правкой занимается. Нет, в своих работах. Он этой штуке на американских романах научился и очень искусно с этим делом управляется. Великий он монтажер-редактор. А когда я на Пьяцца Италия пришел и та дама ко мне вышла, я начал смеяться. Дама, раздосадованная тем, что я ржу, сердится; а как иначе, она ж и правда что-то оперное распевала, и на голове у нее полотенце, тюрбаном наверченное. Я спросил, как мне повидать друга, ну, того, чье имя забыл, режиссера, он тоже тогда на кинематографических курсах учился, а после в Аргентине делал кучу разных вещей в кино, даже в фильме снимался — «Очень старый человек с огромными крыльями»[55] назывался. Ах да, Фернандо Бирри. А она мне говорит: «Нету его, он назад в Аргентину уехал». Я тогда спрашиваю: «А Габриэль Гарсиа Маркес здесь?» Она отвечает: «Chi lo conosce?»[56] Что да, то да, его тогда и не знал никто. Потом уже Габо через общего друга письмо мне передал, и там говорилось: «Такое дело, я должен ехать в Париж».

САНТЬЯГО МУТИС. Габо бредил Парижем, но что он дал ему, Париж? Габо словно клещами вырван из родной среды колумбийского побережья. Он же оттуда, с побережья: отец его там, семья его, город его, люди, которых он знает. Там все друзья его. Там всё его. И незачем ему в Париж за вдохновением подаваться. Габо в Париж за чем-то другим отправился… И так случилось, что завяз он там, потому что газету, его пославшую, закрыли по политическим причинам.

ГИЛЬЕРМО АНГУЛО. Есть у нас общая приятельница Пупа[57], и он послал ее ко мне. Ну и эта история с Пупой — чудо что такое, потому что Пупа влюблена была по уши в одного римлянина, Романо, он на гитаре играл. Романо на нее — ноль внимания, в упор ее не замечал. Вот она и надумала ложиться в постель со всяким латиноамериканцем, какой только ей попадется. Она костариканка, и ее сплавили куда подальше, чтобы она там скандала не наделала, ну, или на худой конец, чтобы скандал где-нибудь в Европе разразился, где на такие вещи не так косо смотрят. Она приходилась дочкой или внучкой бывшему президенту. Он очень важной персоной был, и она занимала место секретаря посольства Коста-Рики в Риме, хотя сама жила в Париже. Натурально, не работать же они ее услали.

У меня где-то сохранилось [присланное мне Габо издание «Полковнику никто не пишет»]. На желтой бумаге. Он книгу мне в Рим отправил, чтобы я ее прочитал, и я ответил, что мне понравилось; написал ему, некоторые соображения высказал — что-то в этом роде. Он сообщил: «Я в Париже буду. Меня можно поймать на улице Кюжа». Как раз там Габо со своей знаменитой дамочкой жил. Как ее звали? Как же это ее звали? Мадам. Мадам Лакруа — так, кажется. Ну и я ему говорю: «Ладно, значит, поеду в Париж. Пробуду в Париже примерно полгода, так что мы увидимся. Приду в гостиницу».

САНТЬЯГО МУТИС. Что дал ему Париж, так это женщину, которая на год его захватила, — владелицу пансиона, возрастом постарше, и она уж точно не олицетворяла Париж. То есть она-то, конечно, и была настоящим Парижем, но, едучи туда, рассчитываешь на что-то иное, и в этом смысле Париж не подарил ему встречи, условно говоря, с Леонардо да Винчи. А что Париж сотворил с ним, так это жестоко сковал по рукам и ногам, и из-за этого он часто задавался вопросом: «Господи, кто я и что я? Зачем я здесь?» Париж принуждал его определиться, кто же он есть. И тогда он решил быть тем, кем был всегда: человеком из Барранкильи, из Картахены, из Аракатаки, который обожает [музыку] Эскалоны и Алехандро Дурана[58], который любит Ла-Гуахиру и повидал самых прекрасных на свете женщин. Как-то так.

ГИЛЬЕРМО АНГУЛО. Гостиница называлась «Фландр», это на улице Кюжа, и перед входом в нее торчал этот чернокожий кубинский поэт Николас Гильен. Его сослали в гостиницу победнее, чем та, что на улице Кюжа. Он каждый день выходил и после возвращался с багетом под мышкой — так у французов принято хлеб носить, и, честно говоря, странно это, что они хлеб навроде дезодоранта к себе прикладывают. Уже потом Гильен сделался послом в Париже, и на сей счет есть прелестная история. Значит, спрашивают его: «А вот скажите… Дипломатия — это дело сложное, да?» А тот отвечает: «Да, да, еще какое. Дипломатией тяжело заниматься, но работать-то куда как тяжелее».