Жизнь Достоевского. Сквозь сумрак белых ночей - [5]

— Есть лучше, гораздо лучше, — сказал Шидловский. — Ходит по Петербургу. Лермонтова.

И он с большим чувством прочитал «Смерть поэта».

Братья слушали как завороженные. Пушкин… Одно его имя заставляло Федора благоговейно трепетать. Смерть Пушкина была для него тяжелой утратой. «Не знаю, вследствие каких причин, — рассказывает Андрей Достоевский, — известие о смерти Пушкина дошло до нашего семейства уже после похорон маменьки. Вероятно, наше собственное горе и сидение всего семейства постоянно дома были причиною этому. Помню, что братья чуть с ума не сходили, услыхав об этой смерти и о всех подробностях ее. Брат Федор в разговорах со старшим братом несколько раз повторял, что ежели бы у нас не было семейного траура, то он просил бы позволения носить траур по Пушкине».

Осматривая Петербург, побывали на Невском с его роскошными магазинами, зашли в книжную лавку Смирдина. Дошли до набережной, изумлялись Адмиралтейству, любовались Зимним дворцом и просторами Невы. Опершись на нагретый солнцем гранитный парапет, наблюдали, как по глади воды взад и вперед от берега к берегу сновали лодки и ялики, перевозя желающих. По набережной вышли к Летнему саду с его знаменитой решеткой, вековыми деревьями и статуями. От Летнего сада рукой было подать до Марсова поля, где устраивались военные парады, и Инженерного замка.

Замок братьев особенно занимал. Неужели они будут жить и учиться в этом здании, как вон те юнкера, похожие на игрушечных солдатиков, что так браво вышагивают на плацу перед огромными воротами?..

Хотелось узнать об училище побольше. Вскоре представился случай получить о нем сведения из первых рук.

Вид на Адмиралтейский бульвар. Литография Ф. Перро. 1840-е гг.

Однажды в воскресенье в квартиру Костомарова явился высокий стройный молодой человек, весьма приятной наружности, в черном мундире и спросил, дома ли Коронад Филиппович. Костомаров был дома и не замедлил представить пришедшего ученикам:

— Мой бывший питомец Дмитрий Григорович, ныне кондуктор Инженерного училища, прошу любить и жаловать.

Молодые люди перезнакомились. «В числе этих молодых людей, — вспоминает Григорович, — находился юноша лет семнадцати, среднего роста, плотного сложения, белокурый, с лицом, отличавшимся болезненною бледностью. Юноша этот был Федор Михайлович Достоевский».

Григоровича обступили и закидали вопросами. Он отвечал охотно и весело.

— Если бы не Коронад Филиппович, — рассказывал Григорович, — не видать бы мне училища как ушей своих. Я, должно вам сказать, господа, явился в этот дом с весьма смутными представлениями о российской грамоте. О прочем и не говорю. Обстоятельства моего детства были несколько необыкновенны. Отец умер рано, оставив меня в деревне на руках у матери и бабушки. Обе они — природные француженки, говорили между собой только по-французски. И со мною тоже. Русскую речь перенял я от мужиков. В Москве обучался в пансионе у иностранца. Кое-как выучился по-русски читать и писать. Когда речь зашла о моем будущем, матушка не знала, куда меня девать. Поехала в Петербург, намереваясь пристроить в пансион или в кадетский корпус. Но по дороге в дилижансе познакомилась с дамой, ехавшей в столицу с целью сделать своего сына инженером. Она-то и порассказала матушке об нашем училище, которое считается лучшим военным учебным заведением в России, уверила, что инженерная служба не так тягостна, как военная. Дама ехала договариваться с капитаном Костомаровым о приготовлении сына к экзамену. Матушка к ней присоединилась. Так я очутился в этом доме на попечении Коронада Филипповича. Что сказать? Он был для меня находкой. Я же для него… Два года он бился со мною и не раз, верно, думал: «Ну, этот обязательно провалится на экзамене и меня посадит!» А я не провалился. Даже я. Понимаете?

— Как же? Каким образом?

— Чудом… Нет, кроме шуток, ведь за два года я кое-чему выучился. К тому же мне повезло. Выручили французский язык и рисование.

— А страшно вам было, когда сдавали экзамены?

— Мне — очень. Да вы со мной не равняйтесь.

— А как все происходило?

— Ну, вошел я в залу. Длинный стол с красным сукном. За столом сам генерал Шаренгорст и множество офицеров. Всего толком не помню: поджилки тряслись, в глазах — туман. Помню голос Шаренгорста: «Как хорошо он говорит по-французски! Как хорошо!» И голос инспектора Ломновского на экзамене по рисованию: «Посмотрите, господа, как рисует! Молодец, видно, что хорошо учился!» Это и вывезло. А вы не робейте. Вы — дело другое: все, верно, превзошли. Костомаровцы. У вас не будет осечки.

— А ученье вам нравится? — спросил вдруг Федор.

— Да как вам сказать… — уклонился Григорович. — У меня другие стремления.

— Какие же, осмелюсь спросить?

— Вот встретимся с вами в училище, тогда и потолкуем, — пообещал Григорович. — А пока — до свиданья. До скорого свиданья, господа.

И Григорович помахал на прощанье рукой.

«Ждем не дождемся экзамена»

Приближался сентябрь, а с ним и экзамены. Федор и Михаил поглощены были ими и только ими. «Теперь наши занятия утроились, — рассказывали братья отцу. — Самое время не поспевает за нами. Всегда за книгой. Ждем не дождемся экзамена». Их вызывали в Инженерный замок для представления главному начальнику училища генералу Шаренгорсту и инспектору Ломновскому. Велели быть наготове.