Жизнь цирковых животных - [3]

– Не согласны? – перебила она себя вдруг. – Думаете, я не права?

– Нет-нет, – зачастил он. – Я все обдумаю. Нужно хорошенько усвоить эту идею. – Он понятия не имел, какую идею.

Рано еще говорить доктору Чин, что на этом их отношения заканчиваются. Можно известить ее в понедельник по электронной почте. Кеннет Прагер всегда лучше изъяснялся заочно, нежели в личном общении.

2

Он вышел на Западную Десятую, радуясь возвращению в реальную жизнь. Приемная доктора Чин располагалась в улье среди множества офисов на первом этаже старого особняка в Вест-Виллидже. Ранний вечер, середина мая. Солнечный свет играет на мягкой зеленой листве, на кирпичных стенах цвета ржавчины. Кеннет часто ходил по этой улице – он с семьей жил в нескольких кварталах отсюда, на Чарльз-стрит, – но сегодня сам себе казался здесь неуместным, как будто остался полураздетым после разговора с доктором Чин и пробирался по тротуару в банном халате.

Он ускорил шаг, направляясь к Шестой улице, обогнал одного мужчину в строгом костюме, затем второго и почувствовал облегчение – он здесь не единственный в униформе делового человека. Жаль, что они поселились в Виллидже, где порой встречаются и актеры. На улице, на почте или в супермаркете Кеннет сталкивался с ними. В публичных местах они, разумеется, не обменивались репликами, только исподтишка наблюдали друг за другом: газель и гепард, хищник и жертва на водопое.

Себя он ни в чем не винил. С какой стати? Он оценивал не людей, а их труд. И пусть не любят, лишь бы уважали его работу. Он мечтал о хорошем театре, то есть о хороших пьесах и разумных зрителях. Кеннет был идеалистом – вот на что следовало доктору Чин обратить внимание. Мир не дотягивал до его идеалов, задыхался в алчном стремлении к успеху любой ценой. Вот где источник депрессии.

Он пересек Шестую улицу, скрываясь в тени Джефферсон Маркет Лайбрери, невероятных размеров кирпичной башни, украшенной часами с кукушкой, и пошел дальше, мимо лавчонки, торговавшей реликвиями покойного Советского Союза, и неплохого китайского ресторана. Ему казалось, он чересчур высок, бросается в глаза. Повсюду толпы. На ближайшем углу Кеннет свернул налево к школе. Госшкола № 41, огромный белый куб с решеткой окон и зеленых дверей по фасаду. Копия уродливого офисного здания 50-х годов. Зато окна на первом этаже разрисованы забавными фигурками родителей и детей, ручки-ножки-огуречик. Родители во плоти стояли в стороне под кленами, общаясь друг с другом или с мобильными телефонами. Кое-кто поспешно досасывал сигарету, среди курильщиков – Гретхен.

Гретхен явилась сюда прямиком из своей юридической конторы, в синем костюме и дутых кроссовках. До чего же Кеннет обрадовался ей – друг, жена, надежное прибежище! Готов был по-детски ухватиться за ее руку, с трудом сдержался. Клюнули друг друга в щеку. Не такой уж я плохой, уговаривал он себя.

Гретхен раздавила окурок.

– Не горбись, дорогой!

Она первой заметила, что теперь он часто сутулится, особенно когда идет по улице, словно прячется от прохожих.

– Как прошел сеанс? – спросила жена. – Ничего?

– Этот сеанс – последний! – объявил он. – Тоже мне, специалист! Ни одной здравой идеи! Болтает, что в голову взбредет, нащупывает путь.

– По-моему, это вполне разумно.

– И театр не любит. Можешь себе представить? Ей меня не понять.

Гретхен нахмурилась озабоченно.

– Кеннет, ты только начал. Сначала нужно присмотреться. Может быть, тебе на пользу пойдет общение с человеком другой конфессии.

Чего еще ждать от Гретхен – она сама давно перестала ходить с мужем в театр. Он обижался, ничего не мог с собой поделать. Гретхен надоел театр, надоел «Таймс», и муж надоел.

– Хотя бы месяц. Ну, пожалуйста! Всего два сеанса! – взмолилась она.

– Тебе так тяжело со мной?

– Да! – убежденно выдохнула Гретхен и указала рукой на дверь – родители уже потянулись в школу. – Кстати, насчет конфессии – не пора ли сходить к обедне?

– Не в конфессии дело, – попытался объяснить он. – Совсем не в этом.

– Вот и хорошо! Пойдем?

В тот день седьмой класс госшколы № 41 давал премьеру «Плавучего театра»,[3] и их дочь Розалинда пела в хоре.

Войдя в школу, Кеннет словно окунулся в детство – даже не в детство дочери, а в свое собственное. Центральный холл – раскрашенные цементные блоки и плитки, как в «Бердсвиль Элементари» в Питтсбурге, и тот же резкий, на все времена, запах отточенных карандашей и прокисшего молока. До чего же он ненавидел свое детство!

В актовом зале ряды разболтанных деревянных кресел без подушек и странные, словно навеки застрявшие здесь, отголоски. Они с Гретхен заняли два места сбоку. Кеннет открыл программку.

– «Плавучий театр», – проворчал он. – Странный выбор для школьной труппы.

– Тебя забыли спросить! – огрызнулась Гретхен.

– Ты права. Целиком и полностью права. Считай, уже заткнулся.

Здесь он не театральный критик. Здесь от него требуется показать себя хорошим отцом, добрым, любящим. Нормальным человеком.

Зал постепенно заполнялся родителями всех возрастов, рас, внешнего облика и социальной принадлежности. На Кеннета никто не обращал внимания. Должно быть, и не знали, что среди них – Бродвейский Стервятник. Кому какое дело? Пришли посмотреть, как их дети «играют по-настоящему».