Жизнь цирковых животных - [16]
– Хорошо, – подхватил Генри. – Я вхожу в исповедальню первым. Договорились?
– Конечно.
– Я пробыл там долго. Выходя, я смотрю в твою сторону.
– И я смотрю на тебя. Мы улыбаемся друг другу. – Пауза. – Я встаю, чтобы войти в исповедальню. У меня эрекция.
– Да-да, Вижу сквозь ткань джинсов.
– Нет, я не в джинсах. Мы оба в пиджаках, при галстуке. Одеты, как пролетарии на похоронах. Такие приличные мальчики, живут с мамочками.
Этот парень – мастер деталей.
– Хорошо, – сказал Генри. – Ты входишь в исповедальню. У тебя эрекция. В чем ты исповедуешься?
– Тебе не положено знать.
– О'кей.
– Но когда я выхожу, я снова вижу тебя, ты стоишь на коленях и молишься. Я не молюсь. Подхожу к боковой двери, той, что выходит на кладбище. Выхожу, оглядываясь на тебя через плечо. Закрываю за собой дверь.
– Я встаю, прохожу мимо алтаря, осеняю себя крестом…
– Нет. Перекреститься ты забыл.
– О'кей. Открываю дверь на кладбище. Где ты сейчас?
– Уже темно. Я жду тебя в сумраке, в стороне от фонаря. Сижу, прислонившись спиной к надгробью.
База радиотелефона стояла на тумбочке у кровати. Рядом красовалась маленькая пластиковая коробочка – определитель. Джесси уговорила его поставить определитель в надежде защитить Генри от современных коммивояжеров. Раньше он не пользовался этим устройством, забыл о нем. Теперь, однако, спохватился и украдкой глянул на окошечко определителя – хотелось угадать, к какой расе принадлежит собеседник, дать пищу воображению. В окошке мерцало: «Дойл, Калеб».
– Ты колеблешься, – продолжал голос, – нервничаешь. Ты очень возбужден.
– О да! – Неужели это брат Джесси? Быть не может. Сила самовнушения: только что Джесси была здесь, он все еще думает о ней. Генри присмотрелся внимательнее: «Дойл, Калеб». Хорошо, Дойл – распространенное имя, но сколько в Манхэттене голубых Калебов Дойлов? К тому же парень знает, как поставить мизансцену – профессиональный драматург. Раньше Генри не подозревал, что Джесси – католичка, а ведь ирландская фамилия могла бы его насторожить. В Нью-Йорке все, кто имеет отношение к театру, либо католики, либо евреи.
– Ты подходишь ко мне, – продолжал Голос, – от тебя пахнет «Одд Спайсом». Я хватаю тебя за галстук, наши лица почти соприкасаются.
– Да, бэби, да, – отозвался Генри. – Я просовываю язык тебе в рот.
– Теплый язык. Да, я его чувствую. Чувствую холодный камень надгробья сквозь брюки. Памятники бдительно окружают нас со всех сторон.
Генри ни разу не встречался с Калебом Дойлом. «Венеру в мехах» он, вроде бы, читал, но ничего не запомнил: главная роль явно не подходила ему. Портрет Дойла он как-то раз видел, но забыл, как он выглядит. Ему представлялось, будто он целует близнеца своей ассистентки – извращение, но приятное.
– Я расстегиваю твой пояс, – сказал Генри. – Расстегиваю молнию. О, Боже! Какой ты большой! – прошептал он.
– Ну-ну. Не больше, чем у других. Но сам вид чужой эрекции так возбуждает, что пенис кажется огромным.
Верно, подумал Генри, но большинство мужчин подобного рода психологический реализм только отпугнул бы.
Я опускаюсь на колени, – сказал Генри. – Стягиваю с тебя брюки и кальсоны.
– Что?
– Трусы. – «Кальсоны» – так говорят в Австралии, а не в Америке, он перепутал.
– Да! Я чувствую голой задницей холодный камень. Чувствую твое дыхание на моем члене.
– Это еще не все, малыш. Я не могу остановиться. Открываю рот, облизываю головку языком. Беру его. Беру его весь.
– О, да. Я чувствую волоски у тебя под нижней губой. Боже, а ты умеешь работать языком!
– Ммм, – промычал Генри и постарался издать более насыщенный звук, будто рот забит до отказа: – Ммммм! – Так оно правдоподобнее.
– А твой член? – спохватился Дойл. – Что ты делаешь с ним?
– Я вытащил его. Глажу. – Чистая правда. Генри распахнул халат, откинулся на теплой постели в ярко освещенной комнате, опустился на колени на сырой кладбищенской земле с чужим пенисом во рту. До чего же эластичен и вместителен наш ум!
– Я поднял ногу, – сказал драматург, – и глажу твой член и яйца.
– Какая на тебе обувь? – спросил Генри.
– Мокасины.
– Нет. Туфли к костюму. С маленькими дырочками для шнурков. Как там они называются? «Инспектора». Хочу ощутить смазанные ваксой шнурки на своих яйцах.
Дойл заколебался. Генри испугался, что драматург станет спорить, но тот уступил:
– Ладно, «инспектора».
– Я просовываю свободную руку тебе под куртку, под рубашку, – продолжал Генри. – Пощипываю сосок.
– О, да! Я обеими руками сжимаю твою голову. Обвожу большим пальцем мочку правого уха. Волосы у тебя коротко подстрижены, пахнут «Олд Спайсом». Ты предпочитаешь «Олд Спайс», потому что им пользовался твой отец. Твой отец умер.
– Угу. – От такого разговора член не встанет. Генри поспешил вернуться к первоосновам: – Твои яйца твердеют. Ты вот-вот взорвешься.
– Да! Да! Я готов. А ты?
– Еще немного, малыш. Сейчас.
Мгновение они помолчали, только вздыхали и мычали в трубку. Вдруг Калеб торопливо заговорил:
– Теперь я прижимаюсь к тебе сзади, мы оба голые, на берегу моря, мой член вонзился в твою задницу, я сжимаю твой член рукой!
– Да, да, бэби! Давай! – подхватил Генри, стараясь не удивляться внезапной смене декораций.
В небольшом городке на севере России цепочка из незначительных, вроде бы, событий приводит к планетарной катастрофе. От авторов бестселлера "Красный бубен".
Какова природа удовольствия? Стоит ли поддаваться страсти? Грешно ли наслаждаться пороком, и что есть добро, если все захватывающие и увлекательные вещи проходят по разряду зла? В исповеди «О моем падении» (1939) Марсель Жуандо размышлял о любви, которую общество считает предосудительной. Тогда он называл себя «грешником», но вскоре его взгляд на то, что приносит наслаждение, изменился. «Для меня зачастую нет разницы между людьми и деревьями. Нежнее, чем к фруктам, свисающим с ветвей, я отношусь лишь к тем, что раскачиваются над моим Желанием».
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.