Жизнь без шума и боли - [2]

, – надавливал на нее руками и долго-долго стоял так и слушал, как за стеной девочка Алечка играет гаммы – пять-шесть гамм прослушивал с каким-то симфоническим ощущением многообразия каждого звука, а дядя Вовик показывал мне сквозь подушку диснеевские мультфильмы – ну да, они отображались там сквозь все эти перья, не знаю я, как! – я потом специально только белую подушку брал, на ней лучше всего видно. Только они без звука были – вот эти гаммы только. Я потом, когда вырос, долго не мог понять, что именно было раньше – триста лет назад, четыреста, – он тоже показывал диснеевские мультфильмы? или что-нибудь другое? что вообще можно было показывать в то время?

– …

– Нет, спросить я не могу. Я вообще не знаю, как у него можно что-нибудь спрашивать. Но ты понимаешь, я точно знаю, что она меня обманула; просто она понимала, что умрет, и тогда я от него точно как-нибудь избавлюсь – ей жалко было, она и придумала эту историю про цыганку – я бы и правда избавился, но когда мы уехали в Коктебель тогда – я тебе говорил вроде бы, – он действительно пошел в суд, и нас потом оштрафовали, поэтому пускай себе лежит, это не очень важно; это как память, это и есть память.

Любовь всей его жизни

Вроцкий приходит гордый, в костюме, чтобы наконец-то поцеловать Пенскую, но Пенская улыбается и говорит: «Как раз хорошо , что ты пришел – мне надобно повесить штору», и вот Вроцкий, подвернув рукава, высится на конструкции «двойной табурет берегись» и пронзает шторы жестяными крючками, вместо того чтобы пронзать анемичные губы Пенской своим синеватым от волнения языком.

* * *

Вроцкий приходит разбитной, пьяный, он будто шел случайно мимо дома Пенской, и приходит он исключительно для того, чтобы наконец-то овладеть Пенской на ее клетчатом балдахине. «Ты будешь выть и верещать, друг мой Пенская», – с дрожью в пальцах думает он; но Пенская встречает его удивленным возгласом: «Чай! Я сейчас сделаю тебе прекрасного чилийского чаю с птичьими перьями!» – и вот он уже глотает мокрые, скользкие перья из чашки с бегемотиками и слушает отвратительный новый альбом группы Muse, который Пенская до этого качала целую ночь дайалапом, и клетчатый балдахин затягивается тучами.

* * *

Вроцкий приходит в большой церковный праздник подарить Пенской колокол, приходит исключительно для того, чтобы признаться Пенской в своем желании лобзать ее грудь и собственно лобзать ее, пышную, как хачапури, весь вечер, параллельно звоня в гулкий колокол, чтобы заглушать ее стоны, – но Пенская радуется колоколу, как идиотка, она носится по всему дому с возгласами: «А где бы это его повесить? Смотри, может, тут? А давай ты вобьешь гвоздь! А давай я вобью гвоздь! А смотри, какой у меня молоточек, сама раскрасила!», и ее грудь хохочет вместе с ней и будто говорит: «Не трогай меня, мне весело и без твоих поцелуев, к тому же у тебя родинки на верхней губе, бе-бе-бе». Вроцкий долго бьет разноцветным молоточком по серебряному гвоздику и размышляет о том, почему сосиски тоже иногда взрываются в микроволновке.

* * *

Вроцкий приходит, чтобы вернуть Пенской ее диски и взять почитать книги по природоведению, он только что придумал себе сложнейший орнитологический экзамен для поступления на биофак, на самом деле он хочет тупо трахнуть дурищу Пенскую, а потом лежать на полу вдвоем голыми, смотреть на пляшущие зайчики свечей и удивляться случайности всего неизбежного. Но Пенская пляшет вокруг с книгами, Пенская рассказывает ему умопомрачительные сюжеты, она переписывает для него один, два, три фильма и говорит: «У меня есть прекрасный индонезийский чай с сушеными кабачками цукини», и Вроцкий думает: «Вот дерьмо, лучше бы я и правда поступил на биофак и забыл обо всем, написал бы диссертацию про чирка-свистунка и уехал бы жить в заповедник».

* * *

Вроцкий приходит к Пенской уже год или два, но ему так и не удается ее коснуться.

Когда он наконец-то заваливает Пенскую на диван и начинает слюнявить ее шею жесткими, отчаянными поцелуями, она бьет его тапочком по голове – минуту, две, пять.

Вроцкий посылает Пенскую на хуй и уходит. Пенская два года мучает его отчаянными телефонными звонками.

«Вроцкий, вернись, – говорит она. – Вернись ко мне немедленно . Просто духовность для меня первоочередна, но теперь это не очень важно, вернись».

* * *

Вроцкий выжидает еще несколько лет и возвращается к Пенской. Праздник, шампанское, Пенская влюбленно рыдает, Вроцкого трясет от страсти, он даже бокальчик разбил случайно, всякое бывает.

* * *

В постели она оказывается сущим разочарованием.

* * *

После этой истории прошло уже восемь лет, но Вроцкий до сих пор не может понять, почему он раньше не догадался о том, что все будет именно так. Он вспоминает судорожно сжатые ладони Пенской и каждую ночь рыдает белым шумом и кардиограммами. Он вспоминает тот день, когда он стоял, молодой и горячий, на двух табуретках, а мимо, под окнами Пенской, проходила та самая единственная его любовь, которой он так и не встретил, и даже не разглядел из-за монолитной цветастости штор.

* * *

«И так я стоял со шторами, тяжелыми, как смерть, на этих дурацких табуретах, – кричал Вроцкий своей невстреченной Паралимпии Серенич, хватая ее за руку прямо в холле Оперного Театра, – и вдыхал запах твоих шагов откуда-то из-за стекла, и я будто дышал стеклом, в которое ты была замурована доисторическим кузнечиком, и мое сердце разрывалось, и теперь оно разорванное у меня в руках, и я дарю его тебе, вот, бери».