Живые тени - [4]

Комната все еще пахла матерью. На кровати лежало лоскутное покрывало – она сама когда-то его сшила. Обрезки ткани в те дни валялись по всей квартире. Цветы, звери, домики, корабли, луна, звезды… Что именно хотело это покрывало поведать о его матери, Джекоб так никогда и не разгадал. Они часто лежали на нем втроем, и она читала им книжки. Дедушка рассказывал сказки про колдуний и фей, – он вырос в Европе, и эти истории сопровождали его детство. За зеркалом Джекоб повсюду встречал родичей этих существ. Истории матери пришли из Америки. «Всадник без головы», «Джонни Яблочное Зернышко», «Брат волк», «Волшебница» и «Великан-сенека». На их след за зеркалом Джекоб пока не напал, но был уверен, что их там видимо-невидимо, как и обитателей дедушкиных сказок.

На ночном столике матери стояла фотография, сделанная внизу, в парке: мама, Джекоб и Уилл. Мама выглядела очень счастливой. И очень молодой. Этот снимок сделал отец. К тому времени он уже, видимо, знал о зеркале.

Джекоб смахнул пыль со стекла. Такая молодая. И такая красивая. Чего же она не смогла дать отцу, что он ушел от нее на поиски? Как часто в детстве Джекоб задавал себе этот вопрос… В уверенности, что это она во всем виновата. И он злился на нее. Злился за ее слабость. Злился, что она так и не разлюбила отца и продолжала ждать его вопреки всякому здравому смыслу. Может быть, она надеялась, что однажды старший сын найдет его и приведет к ней? Не эту ли мечту лелеял он втайне столько лет? Что он в один прекрасный день возвратится домой с отцом и сотрет печаль с лица матери?

За зеркалом существуют особые часы, способные останавливать время. Джекоб очень долго разыскивал такие волшебные песочные часы для императрицы. В Ломбардии крутилась карусель, превращавшая детей во взрослых, а взрослых – опять в детей, а у одного вельможи из варягов имелась музыкальная шкатулка, переносившая в прошлое всякого, кто заведет ее механизм. Джекоб часто спрашивал себя, неужели и вправду это могло изменить ход вещей, или в итоге человек поступил бы точно так же, как сделал это однажды: отец снова и снова стал бы исчезать за зеркалом. Джекоб последовал бы за ним, а Уилл с матерью остались одни.

Джекоб, прекрати! Близость собственной смерти делает человека сентиментальным.

Все последние месяцы ему казалось, будто кто-то вновь и вновь швырял его сердце в плавильную печь, словно оно было слитком металла, не желавшим принимать должную форму. Если бутылка окажется такой же бесполезной, как яблоко и источник, значит ничего сделать нельзя и уже очень скоро от него, как и от матери, останется только фотография в запыленной серебряной рамке. Джекоб поставил фотографию обратно на ночной столик и разгладил на кровати покрывало, как если бы мать могла войти в любую минуту.

Кто-то открыл дверь в гостиную.

– Уилл! Джекоб вернулся. – Кларин голос был почти таким же родным, как и голос его брата. – Вон его сумка.

– Джеки? – В голосе Уилла не осталось ничего от камня, некогда сковывавшего его кожу. – Где ты прячешься?

Джекоб услышал шаги брата по коридору, и на короткий миг перед мысленным взором его всплыла картина: он стоит совсем в другом коридоре, а позади него – искаженное ненавистью лицо Уилла.

Все миновало, Джекоб. Правда, не совсем бесследно, но это даже хорошо. Не хотелось бы забыть, с какой легкостью он мог потерять Уилла.

И вот теперь Уилл стоит в дверях, никакого золота в глазах, кожа такая же мягкая, как у него, только несколько бледнее. В конце концов, Уиллу не пришлось, как ему, много недель скакать через богом забытую пустыню.

Объятие, почти такое же крепкое, как раньше, когда Джекоб заступался за него на школьном дворе перед каким-нибудь драчливым четвероклассником. Да, за это стоило уплатить высокую цену, только бы брат ничего не узнал о ней.

Воспоминания Уилла о времени, проведенном по ту сторону зеркала, были разрозненными, как осколки, из которых он тщетно пытался составить целое. Кому бы пришлось по душе, что из самых значимых недель жизни память сохранила лишь скупые крохи? Слушая вместе с Кларой рассказы Уилла о городах и лицах, Джекоб вновь и вновь убеждался в том, что в то время, когда брат оказался предоставлен самому себе в Зазеркалье, на его долю выпало непомерно много. Складывалось ощущение, что у Уилла имелась вторая тень, следовавшая за ним по пятам, как чужак, и время от времени наводившая на него ужас.

Джекобу не терпелось пуститься в обратный путь, но Клара попросила его остаться на ужин, да и кто знает, доведется ли ему когда-либо увидеть их с Уиллом снова. И он, придав себе, насколько мог, бесшабашный вид, уселся за стол на кухне; ребенком он процарапал в его древесине собственные инициалы своим первым в жизни ножом. Но видно, сноровка выдавать брату выдуманные истории за правду ему порядком изменила. Несколько раз во время рассказа о поездке в Чикаго на пару с одним фабрикантом из Шванштайна и о пристрастии этого фабриканта к бутылочным джиннам Джекоб поймал на себе недоверчивый взгляд Уилла.

Лису он вообще никогда бы не смог провести подобными россказнями. Она упрямо допытывалась от него правды, пусть и искала в неверном направлении, и эта правда так и вертелась у Джекоба на языке, но он молчал. Признайся он – и в глазах Лисы отразился бы его собственный страх, а ему и без того было плохо. Уилла он любил, но для Уилла он прежде всего старший брат. С Лисой же, напротив, он мог быть самим собой. Они редко обсуждали то, что знали друг о друге, ведь она и без того видела в нем много такого, что от других оставалось скрытым, – качество, далеко не всегда приходившееся ему по душе.