Живут три друга - [5]

А поезд наш бежал и бежал, в окно смотрел полный месяц, мелькали заснеженные ели. Утром вагон наполнился говором, смехом: все "соловьи-разбойники" оказались на местах.

Павел Смирнов участия в разговорах почти не принимал, ходил задумчивый, настороженный. Он со всеми пил чай, поел хлеба с колбасой, и все-таки у него еще остался изрядный запас. "Объелся", - объяснил он с показным добродушием. Подолгу стоял у окна, жадно смотрел на дорогу.

- Кончилась карельская земля, - сказал я, подойдя. - Скоро Ленинград. У тебя есть там дружки?

Павел изменился в лице, глянул на меня пронзительно.

- А что?

- Так просто. Ведь нашей бражки, воров везде хватает. Наверно, и в Ленинграде кое-кто ошивается, поискать бы, так нашел. А? Мы тут будем часов десять стоять, переведут на запасной путь, а потом вагон наш прицепят к московскому поезду. Если хочешь, пойди в город, погуляй.

Что мелькнуло в глазах Павла: злость? Недоверие? Он стиснул зубы, нахмурился и вдруг принял равнодушный вид. Сказал с деланным смешком:

- Понятно, корешки бы в Ленинграде нашлись.

Знавал я тут кое-кого... адреса даже свои давали. - Он вдруг в упор глянул на меня, холодно произнес: - Только я в город идти не собираюсь. На перрон не хочу сходить. Отдохну. Никак не высплюсь.

Он повернулся и ушел в свое купе.

"Что такое? Почему Павел разнервничался?" Ответа на этот вопрос я не нашел, решил смотреть за ним еще зорче.

В Ленинграде Павел так и не вышел из вагона, большую часть стоянки пролежал на полке.

Вагон наш прицепили к московскому поезду, и мы поехали дальше. Вечером мы с Павлом разговорились совсем по-дружески, и он мне рассказал, когда и за какое "дело" попал в строгую изоляцию на Соловки: брал с товарищем в Москве магазин богатого нэпмана.

Их поймали.

- Полгода отсидел в одиночке, потом перевели на общий режим. Десять лет надо было в Соловках коптить небо. А? Вся молодость пройдет. Не по мне это.

Павел внезапно замолчал, словно не желая высказывать всего, чего хотел.

- Красненькая - срок большой, - сказал я. - На Мяг-острове два года отбывал и то не чаял, когда Большую землю увижу. Отсюда ведь не убежишь. Море. Маяки, катер патрульный.

- Ну это как сказать, - самолюбиво проговорил Павел. - Кто смел, тот два съел.

И, словно спохватившись, не сказал ли чего лишнего, переменил разговор, продолжал с веселой словоохотливостью.

- А в Соловки к нам Горький приезжал с Погребинским.

- Видал ты их?

- Спрашиваешь! Я ведь в типографии работал.

Одним из шефов клуба считался. И в этот день стоял на контроле. Горького я сразу узнал: высокий, худой, в кепке. Думаю: "Спрашивать у него билет? Неудобно". А он уже подошел, глянул на меня и положил руку на голову. "За что сидишь?" Глаза с голубинкой, прямо в душу глядит, бас глуховатый, окает.

Я ему: "За магазин". Он засмеялся. "Решил в нем похозяйничать? Сколько лет срока?" Я сказал: "Червонец". Он и брови поднял. Вздохнул. "Ничего. Еще молодой. А хозяином человека на земле труд делает".

И прошел дальше. Что потом в клубе делалось! Редкий из заключенных Горького не читал. "Челкаш".

"Емельян Пиляй". Кричали: "Ура! Наш босяцкий писатель!" Выступали с поздравлениями. Потом о нем остроту пустили.

- Какую?

- Один заключенный другому говорит: "Слыхал, Горький в Соловки приехал?" А тот ему в ответ: "На сколько? На десять лет?" Передали эту остроту Горькому, он засмеялся: "Я так долго ни на одном острове не жил".

- Алексей Максимович и у нас в Болшеве был, - сказал я. - Ну, а как ты в эту партию попал?

- Это уж после ваша комиссия приезжала. Овчинников ее возглавил. Знаешь, конечно? Бывший ширмач. Записывал желающих работать в коммуну. Я и попросился.

- Решил завязать?

Спросил я словно бы невзначай и тут же стал закуривать. Я не глядел на Павла, но по большой паузе, которая за этим последовала, понял, что он меня раскусил.

- Ты, Коля, как следователь разговариваешь! - засмеялся он, и смех его был неискренним. - Ну, как заключенные смотрели на вашу комиссию? "Легавые приехали". Кому охота годами из-под замка "любоваться" на Белое море, слушать крики чаек? Вот и записывались.

"Так и увернулся Пашка от прямого ответа, - мысленно засек я. Освободиться захотел. А для чего? Чтобы работать в Болшеве или убежать на волю?"

- Сказать по совести, я не верил, что меня возьмут в коммуну, продолжал Павел. - "Красненькая".

Кому я нужен с таким сроком? И вот не так давно, осенью, приходит Мишка Сопатый, сосед по камере.

"Новость для тебя, Пашка, закачаешься!" Я: "Какая?" Сопатый: "Спляши сперва". Дело во дворе было. Я вдарил "сербияночку", он остановил. "Нет. На воротах пляши". Пришлось мне лезть на перекладину, притопнул разов несколько ногой. И тогда Сопатый:

"В Москву едешь. Сам видал тебя в списке". Всю ночь не спал, думал: "Неужто возьмут? Вдруг вспомнят:

красненькая? И вычеркнут".

- Нет, мы берем всяких, - подтвердил я. - С блатом пора кончать, Паша. Терпение и труд все перетрут. Жалко Мишки Григорьева тут нету, я бы и его забрал.

Поезд пришел в Москву. Перебрались мы на Ярославский вокзал, и тут выяснилось, что двое из партии исчезли.

- Бежали гады, - подытожил кто-то с веселой усмешкой.