Живой журнал - [21]

— Пойдёшь со мной на день рождения? — с ходу спросил я.

— Ой, да… С тобой — да. А это чей день рождения?

— Мой.

— Ой, а где это будет?

— В квартире у Ботаса. У него родители на три дня в Финляндию укатили.

— Ой, прелесть, какая… Ой, а что тебе подарить?

— Не переживай, — хмыкнул я, — у тебя уже есть для меня подарок…

Вот так я и переспал с женщиной в первый раз. Утром, когда я натягивал джинсы, она потянулась на диване и, откровенно разглядывая меня, удовлетворённо вздохнула:

— Знаешь, Исаев, ты всё—таки клёвый.

— Ага, ты тоже ничего, — ответил я. «Так, где моя футболка?»

— Андрей, а ты помнишь, как меня зовут?

— Свиридова, а ты что, за ночь напрочь забыла свою фамилию? — «Интересно, а кроссовки мои где?»

— Очень смешно, — буркнула она. — А — имя? Андрей, как моё имя?

— А это мне без разницы. — «А носки где мои?». Присев к ней на диванчик, я начал натягивал левый носок: — Слушай, Свиридова, а с чего ты так ко мне прикопалась?

— Да потому что меня зовут Кристиной, Андрей. А ты в тот самый момент, ну… в общем, ты называл меня «Ирой»…

К чести Кристины, расстались мы с ней очень даже по-дружески. Весной она закончила школу, потом выскочила замуж и укатила во Францию уже как Кристин Лорэн. А я два последующих года потратил на то, чтобы выкинуть из головы Самойлову. Но я не мог: я каждый день думал о ней. Сначала я проклинал её. Потом мысленно обращался к ней в минуты слабости, в часы побед, в мгновения поражений. В моменты уединения все мои мысли были только о ней. Эти мысли приходили ко мне, как израненные солдаты. Идущие с поля боя, кровоточащие — они всё равно шли ко мне. И я ничего не мог с этим поделать… Именно с Самойловой я хотел познакомить своего отца. Именно Ира была той самой Белой королевой, которую я сжимал в пальцах, когда прощался с отцом. Это на неё я смотрел в тот вечер, когда потерял своего отца и просил мысленно: «Пожалуйста, вернись ко мне. Ты мне нужна. И я знаю, что я тебе нужен».

Моё желание «исполнилось» 14 сентября 1999 года. В тот день — три дня спустя с момента извещения о смерти папы — я ехал в МГИМО. Мне было почти семнадцать. День только начинался, и зелёные вагоны метро ещё совсем пустовали. Я стоял, прислонившись к глянцево-серебряному поручню, смотрел в заляпанное миллионами пальцев стекло и думал, что я должен выжить, потому что у меня всё ещё есть Ира. Я вышел на станции «Юго-Западная» и почувствовал в груди два знакомых глухих удара. Замедлив шаги, я повертел головой и тут же выделил в серой массе людей серебряное сияние длинных белых волос. Синяя куртка, голубые джинсы, белые кроссовки — Самойлова стояла у входа в парк и явно кого—то высматривала. Она была прекрасней, чем я помнил её.

— Ира, — не веря своему счастью, произнёс я и шагнул к ней, — ты не меня ждёшь?

Услышав мой голос, Самойлова развернулась ко мне, и наши глаза встретились. И я понял: Ира была здесь не потому, что я был ей нужен. Она каким—то образом узнала о том, что случилось с моим отцом, и прилетела спасать меня. Но самое ужасное заключалось в том, что она смотрела на меня так, как смотрела моя мама, когда хотела защитить от беды меня, своего маленького мальчика, и укатать в объятиях, на груди, пряча от всех несчастий.

Так меня ещё никто не унижал. Я замер и стиснул челюсти. В моём сюжете с Самойловой было всё, кроме одного: я никогда не был её маленьким мальчиком, потому что сколько бы мне не было лет, какой бы не была между нами разница в возрасте и положении — Самойлова всегда оставалась для меня только моей женщиной. А я мог быть для неё только её мужчиной. На моём языке завертелась пара подходящих к случаю фраз. Но я предпочел развернуться и направиться обратно, в сторону метро.

— Андрей, подожди! — донёсся до меня яростный вопль Иры.

Но я не обернулся. Толкнул стеклянную дверь, сошёл по лестнице вниз, доехал до «Университета» и вышел в город. Оттуда я отправился пешком на смотровую площадку. Встал у тогда еще белого бетонного ограждения и положил на него локти. Опустил подбородок в ладони и долго смотрел на золотистую осеннюю Москву, раскинувшуюся передо мной полукругом. Мой любимый город выглядел, как игрушечный городок в сказочной табакерке. Я снял с бетонного перила красный кленовый лист с тёмно—зелёными прожилками и отпустил его падать вниз. А лист полетел вверх, к небу. Я проводил лист глазами, оторвался от поручня и медленно пошёл вниз по улице Косыгина. Загребая ногами сухую жёлтую листву и рассматривая прохожих, я понял: если ты наизусть выучишь воспоминания о женщине, которую ты любил — ты её никогда не забудешь.

И я дал себе слово забыть её. Но сначала я должен был расквитаться с Дядьсашей. За то, что он отправил Самойлову ко мне в МГИМО (ага, а как ещё она там оказалась?), я свалил из института в армию. Там, в танковых войсках под Тулой, было вполне так ничего, я даже картошку научился чистить. Но Дядьсаша исхитрился найти меня, вернуть в Москву и водворить обратно в ВУЗ. Правда, с тех самых пор в мою личную жизнь он больше не вмешивается. Что до Самойловой, то я перестал ходить в МГИМО через парк и завёл себе пару подружек. В гомоне их дружных голосов я забыл её хриплый голос (включая, кстати, и эту её отвратительную манеру цедить слова, которая так меня доводила). Потом я сменил подружку-блондинку на подружку-шатенку и выкинул из памяти нежные очертания поцелованного солнцем лица и белые волосы. Последним воспоминанием, с которым я должен был попрощаться и которое я никак и ничем не мог заменить, был аромат тиаре. Этот запах немного похож на аромат парфюма «Burberry The Beat», которым пользуется Наташа. Но если Терентьевой, темноволосой и кареглазой шатенки, этот запах не идёт (на её коже он кажется чересчур приторным), то аромат Самойловой всегда был для меня таким же свежим и чистым, каким бывает звук настоящего хрусталя, если ударить по нему длинной серебряной спицей. Я так и не смог забыть этот аромат. Я помнил этот запах в ту ночь, когда был вместе с Таней Кэрри. И в то утро, когда нашёл её дочь…