Живой пример - [8]

Все короче разделяющее их расстояние, все ближе сходятся они в своей подготовительной работе, мысленно они уже видят друг друга, уже слышат свои голоса — их голоса защищают, убеждают, но также сомневаются и отвергают, — уже сейчас, приводя в порядок рукописи, читая и перечитывая их, никто из них не ощущает одиночества, более того, каждый чувствует, что другие со всех сторон теснят его, беспрестанно подвергают проверке: они понимают, что работа уже началась.

2

— Чуть сдвиньтесь, пожалуйста, не стесняйтесь, подайтесь чуть вперед, рукописи пусть так и лежат, для начала сделаем здесь, в конференц-зале пансиона Клёвер, памятное фото с помощью автоспуска, да, да, сейчас налажу.

Янпетер Хеллер поднимает взгляд от видоискателя своего фотоаппарата, еще и еще раз окидывает испытующим взглядом им же самим составленную группу, мысленно помещает себя рядом с Ритой Зюссфельд, морщит нос и, проверяя угол, снова смотрит в видоискатель — группе явно чего-то не хватает. Чего-то не хватает Валентину Пундту, чопорно сидящему в застегнутой на все пуговицы домашней куртке, он уставился в аппарат непреклонным укоризненным взглядом, точно желая припугнуть объектив. Чего-то не хватает Рите Зюссфельд, ее веснушчатые руки словно бы размножились, играя на широком палисандровом столе в салочки с последней серьгой. Но чего им не хватает? Ведь это же не какая-нибудь заурядная минута, она кое о чем свидетельствует, думает Хеллер и, внезапно шагнув к так называемой «Стене воспоминаний», с торжествующим видом оглядывается и начинает осторожно, одно за другим, снимать со стены оружие: остро отточенный охотничий нож для госпожи Зюссфельд, копье для Валентина Пундта, а для себя стрелу с акульим клиньезубым наконечником. Уже лучше, есть зримое подтверждение того, что сошлись они небезоружными; ну, если на то пошло, Рита Зюссфельд хотела бы получить сарбакан. Хеллер убирает охотничий нож и подает Рите сарбакан.

Так, а теперь продемонстрируем аппарату свое личное оружие, минуту эту следует запечатлеть со всеми ее зримыми приметами — рукописями, заметками, книгами, и, если снимок получится достаточно резкий, он навечно документально подтвердит, что на первом заседании они подвергли всестороннему разбору и исследованию пример — а это предложение Хеллера, — который можно обнаружить в новелле О. X. Петерса. Рукопись в трех экземплярах лежит поверх всех бумаг и называется «Я отказываюсь».

Они уже давно получили ее и прочли, они давно выстукали, выслушали ее и начинили закладками, записав данные осмотра: считать ли новеллу вообще пригодной? Использовать ее полностью? Использовать ее частично? Был ли вообще смысл откапывать ее?

Янпетер Хеллер спокойно может заняться своей выразительно-красноречивой, во всяком случае кое-что объясняющей памятной фотографией — ибо новеллу эту предлагает и настаивает на ее включении именно он, это его вклад в общее дело, который он после длительных поисков, испытав не одно разочарование, и не без сомнений отдает на их суд. «Я отказываюсь» О. X. Петерса. Итак:

Часы приема кончились. За дверью ждал всего один пациент, он записался заранее, его карточка-история болезни — лежала на столе, но прежде чем вызвать больного, отец подошел к шкафчику и налил себе рюмочку. Как всегда, он и на этот раз налил мне тоже, но я не стал пить. Рюмочки были очень маленькие, он осушил их мигом и постоял минуту-другую молча, открыв рот. Потом отер тыльной стороной ладони губы. Подмигнул. Положив руку мне на плечо, отметил, что белый халат — его халат, — который он одолжил мне, сидит хорошо.

— Даже халаты менять не придется, — сказал отец, вместе с его должностью врача пенсионного ведомства я получу и его халаты, конечно, если захочу этого.

Он считал, что мне довольно бороздить моря, пора оставить работу судового врача и взять на себя его обязанности: небольшую, но солидную частную практику, а также его должность врача пенсионного ведомства.

— Пять лет на море — вполне достаточный срок, — сказал отец. — На судне настоящему врачу делать нечего. Между Брестом и Кейптауном врачу достаются лишь аппендиксы и раздробленные пальцы.

Я следил за его движениями, — точные и хорошо рассчитанные, они вовсе не походили на движения старца. Я прислушивался к его голосу, все еще такому, каким сохранила его моя память: мягкому, вкрадчивому, точно голос священнослужителя. А взгляд был все тот же, невидящий, словно он с трудом выносил собеседника. Но при этом отец был человеком обходительным. Умел к месту пошутить. В пятидесятых годах он в любом немецком фильме с успехом сыграл бы домашнего врача.

— Чего же ты колеблешься? — удивился он. — Разве тебе всего этого мало?

Я пожал плечами и напомнил:

— В приемной ждет пациент.

Отец пошел к двери и вызвал больного, а я остался сидеть на стуле у окна.

Углубившись в чтение истории болезни последнего больного, отец раскусил мятную лепешку и помахал перед лицом карточкой, точно веером. Тут вошел пациент, отец встал ему навстречу, дружески-непринужденно приветствовал его, точно предлагая ему негласный союз, союз против болезни. Пациент, человек старый, угрюмый, шел, опираясь на палку. Он прислонил палку к письменному столу и водрузил шапку на набалдашник. Когда он сел, редкие длинные волосы легли ему на воротник. Он вскинул на отца требовательный взгляд. Фамилия его была Бойзен, работал он в порту. Как почти к каждому больному, отец доверительно обратился к нему во множественном числе: