Живой пример - [20]

— Божественно, Майк, неподражаемо. Майк, таким можешь быть только ты.

У Майка от пота почернела рубашка, вся до пояса, Пундт замечает это, так как Майк, словно устанавливая на ходу ширину коридора, растопырил руки, его пошатывает, он идет, закрыв глаза, не от разочарования или растерянности, нет, он хоть и устал, но доволен собой, он и на этот раз не отступил от своего правила, он не щадил себя, был к себе предельно требовательным и работал с полной отдачей.

Его вводят в уборную, поворачивают к свету, поднимают ему руки и закатывают рубашку до плеч, он стоит покорно, закрыв глаза, его подводят к тахте, где уже Юрген Клепач, стащив с него рубашку, ловким движением укладывает его на тахту, на прохладный поблескивающий шелк. Майк Митчнер лежит на животе, лицо повернул к стене, тяжело дышит. На вопросительный взгляд Хеллера Пундт хотел бы кое-что сказать, он хотел бы сказать, что понятия не имел, какой, оказывается, это изнурительный труд, по тут все взоры устремляются на Клепача, тот сует руку в рукавичку и начинает прохаживаться по спине Майка, сухощавой, но прыщеватой, то тут тронет, то там тронет, чертит линии, дуги, размашисто набрасывает какие-то инициалы, оставляя сырой след, и тотчас стирает всё своим длиннющим полотенцем. Молча наблюдает Пундт, как телохранитель поворачивает своего бородатого подопечного на спину, рукавичку заново смачивает и легонько проводит ею по лицу Майка, после чего пошлепывает и растирает его безволосую грудь и с едва ли не исступленной тщательностью трет запястья и подмышки: who can take my heat away? Одеколон Клепач льет в не слыханном количестве — Пундт в жизни не видел, чтобы одеколон лили с такой щедростью, — для чего Клепачу приходится весьма энергично трясти флакон. Струи летят на спину Майка, на обтягивающие замшевые штаны, на тахту; под таким-то дождем и мертвый очнется, думает Пундт, и уже не удивляется, с каким усердием Клепач расчесывает волосы Майка, который теперь, конечно, уже не лежит, а, широко раскинув ноги, давая себе полный отдых, сидит, точно крестьянка, уперев руки в колени.

— Он вымотался, — шепчет Хеллер, — каждое выступление выматывает его до предела.

Пундт так же тихо отвечает:

— Да, представляю себе, ему нужны сверхчеловеческие силы.

Но вот Клепач взвивает над Майком свежую розовую рубашку, медленно опускает ее, следя, чтобы руки попали в рукава, а голова вынырнула наружу, и в эту минуту Майк протягивает, как того требует церемониал, руку за сигаретой, которой положено уже парить в воздухе, но которой, правда, там не оказалось — но нет, телохранитель уже давно прикурил сигарету и вставляет ее в ножницами растопыренные пальцы, щелк — и Майк подносит тлеющий «гвоздик» ко рту.

— Ну как я? — вдруг спрашивает Майк. — Давайте выкладывайте, как я?

— Ты — это ты, — откликается павлин, — и этим все сказано.

— Ну, если этого достаточно, — говорит Майк, поднимаясь с тахты, и тут впервые замечает в отдалении, у двери, Пундта, замечает, но отнюдь не ждет объяснения от него самого, а ждет объяснения или сообщения от Янпетера Хеллера, и Хеллер, кивком подозвав старого педагога, разрешает себе представить:

— Господин Пундт — господин Цох.

Этим Майк, видимо, удовлетворен, он уже собирается отвернуться, но Хеллер продолжает:

— По личному делу, господин Пундт хочет поговорить с тобой по личному делу, поэтому я впустил его.

Теперь Майк, выпрямившись во весь рост, еще раз поворачивается к Пундту, заложив большие пальцы в накладные карманы.

— По личному?

— Харальд, мой сын Харальд, — говорит Пундт, — вы его знали? Харальд Пундт? Студент.

— С ним что-нибудь стряслось? — спрашивает Майк.

— Он скончался, — отвечает Пундт.

Майк Митчнер отворачивается, сдвигает в сторону стопки писем, блокнотов, фотографий и, прижав подбородок к груди, медленно говорит, словно обращаясь к ним:

— Да, я припоминаю Харальда, хотя знал его давно, очень давно, в те времена, когда я исполнял песни протеста, но я припоминаю его, и ресторан-погребок, где подают венгерский суп-гуляш, ресторан назывался «Четвертое августа», сам не знаю почему, может, это день свадьбы хозяина. Так вот, мы все, бывало, там сидели, вся наша компания, суп в ресторане был острый и дешевый, и, поедая эту отличную еду, мы обсуждали тот или иной наболевший вопрос, компания наша, все более или менее друзья, видела свою задачу в том, чтобы жестокая несправедливость или, скажем прямо, беспримерная гнусность не оставались безнаказанными, не исчезли бесследно из памяти общественности. А потому мы писали читательские письма, груды читательских писем; мы обсуждали эти вопросы, устанавливали очередность и затем засыпали редакции градом читательских писем. Харальд? Что еще можно о нем сказать? Он ел гуляш, как и другие, писал письма, как и другие. Что-нибудь особенное? Быть может, его энтузиазм, да, я припоминаю взрывы его энтузиазма, нам приходилось привыкать к ним, а возникали они автоматически почти после каждого предложения, да, я помню энтузиазм, подчас необоснованный, с каким он встречал все наши планы. Больше мне рассказать нечего. Больше нечего.

Майк Митчнер, вновь обернувшись к Пундту, с сожалением пожимает плечами.