Живой меч, или Этюд о Счастье. Жизнь и смерть гражданина Сен-Жюста - [90]

Тучи гибельных раздоров постепенно сгущались над Конвентом. 23 сентября министр внутренних дел Ролан в своем длинном докладе о положении в стране прямо обвинил «парижских анархистов» в беспорядках и предложил Собранию назначить себе специальную военную охрану, набранную во всех департаментах.

Беспорядков в Париже пока не наблюдалось. Скорее наоборот – налицо было полное единодушие народа столицы со своим высшим представительным органом. Многие депутаты выслушали речь министра с недоумением.

Все стало ясно на следующий день, когда жирондист Керсен вслед за Роланом потребовал чрезвычайных мер против тех, «кто совершает убийства, и тех, кто их вызывает». – «Пора воздвигнуть эшафот!» – заявил он. Разразилась буря, в ходе которой, несмотря на энергичные протесты Тальена, Колло д’Эрбуа, Базира, Билло-Варрена и некоторых других монтаньяров (так теперь стали называть «якобинскую партию» Конвента, расположившуюся на Горе – самых верхних скамьях Манежа; по своему «местоположению» Сен-Жюст, таким образом, также принадлежал к монтаньярам), жирондистами было навязано Собранию решение о назначении из своей среды шести комиссаров для подготовки обвинительного материала о «сентябрьских преступлениях» в Париже и о формировании «департаментской стражи» для охраны Конвента от «парижских анархистов».

25 сентября. В этот день Сен-Жюст впервые услышал в Конвенте речь Робеспьера. Надо сказать, довольно слабую речь: Неподкупный был занят собственной апологией, опровержением каких-то нелепых слухов о себе самом, в которые и так никто не верил (вроде того, что он накануне августовской революции совещался с Марией-Антуанеттой и недавно убиенной принцессой Ламбаль), и, наконец, открещиванием от Марата, на которого большинство провинциальных депутатов и так смотрели с нескрываемым ужасом. В этом Робеспьер в точности повторил предшествовавшего ему на трибуне Дантона, также отмежевавшегося от Марата и даже презрительно заявившего о нем: «Думаю, что жизнь в подполье, где ему приходилось скрываться, ожесточила ему душу». Дантон предложил не заниматься фракционными распрями, а просто разом проголосовать за смертную казнь для всякого, кто будет призывать к диктатуре, триумвирату, а также к раздроблению Франции (федерализму).

Последнее предложение весьма не понравилось жирондистам, которых уже тогда не без основания подозревали в симпатиях именно к федеративной Республике. Поэтому Дантона постарались не услышать. Зато его речь, вкупе с выступлением Робеспьера, показала, что во имя сохранения единства в Конвенте Гора готова пожертвовать своей самой одиозной фигурой – Маратом. И вот тут-то Марат удивил всех. С трудом пробившись к трибуне, расталкивая локтями тех, кто пытался загородить ему дорогу, он совершенно спокойно и даже насмешливо бросил в зал:

– У меня в этом Собрании много личных врагов.

И в ту же минуту крики «Долой с трибуны!» и «На гильотину!», раздававшиеся со всех концов Манежа, сменились почти что дружным «Все! Все враги!».

– Я призываю моих врагов устыдиться! – резко бросил Марат, вперив в зал свой пронзительный взгляд. – Не криком, не угрозами, не оскорблениями доказывают обвиняемому его виновность; не тем, что будет выражать негодование, докажут защитнику народа, что он преступник… Я благодарю своих преследователей за то, что они дали мне случай открыть вам всю мою душу…

Апология самому себе «мятежного доктора» понравилась Сен-Жюсту куда больше, чем апология Робеспьера. Собственно, именно он и отбил в этот день главную атаку против якобинского триумвирата Марата – Дантона – Робеспьера, когда в конце заседания вновь вызванный депутатами «к барьеру» Друг народа, вытащив из кармана заряженный пистолет, приставил его к голове и совершенно спокойно произнес:

– Считаю долгом заявить, что если обвинительный декрет против меня будет принят, то я тут же пущу себе пулю в лоб здесь, у подножия трибуны. Таковы плоды моих бессонных ночей, моей работы, нужды, страданий, опасностей, которых я избежал! Прекрасно! Я остаюсь среди вас и безбоязненно встречу вашу ярость…

Вместо обвинительного декрета против Марата Конвент принял постановление о «единстве и неделимости Французской Республики». Точка в декрете была поставлена невыпущенной пулей из пистолета Друга народа.

А потом был спор о департаментской страже…

8 октября жирондист Бюзо предоставил Конвенту доклад о создании в Париже специальной вооруженной охраны, набираемой во всех 83 департаментах. Это, кажется, действительно затрагивало государственные интересы: в отличие от сведения личных счетов вождей «провинциальной» и «парижской» партий, которые виделись за разборками жирондистов с «триумвиратом», доклад явно указывал на намерение «партии государственных людей» использовать департаментскую стражу в качестве преторианской гвардии для захвата власти во враждебном им Париже.

В один вечер, впервые, кажется, раздраженный становящимися все более навязчивыми действиями демагогов-жирондистов, Сен-Жюст написал речь «О департаментской страже», с которой и вознамерился выступить в первый раз в Конвенте. Подтолкнул его к этому поступок сидевшего с ним рядом в Собрании Жоржа Кутона, личность колоритная и замечательная в своем роде: если Марата узнавали по его головной повязке, Робеспьера – по его парику вкупе с зелеными очками, Дантона – по распахнутому жабо и голой груди, самого Сен-Жюста – по огромному галстуку и серьге в ухе, у Кутона был свой собственный, ни на чей не похожий