Живой меч, или Этюд о Счастье. Жизнь и смерть гражданина Сен-Жюста - [44]

– Разве это не прекрасно, милый принц? – Альфонс-Донасьен вдруг слышит прерывистый слащавый голос Ролана, обращенный к принцу Шарлю, но обернуться уже не может: волна жгучего наслаждения поднимается к его груди. Глаза почти выкатывают из орбит; спина, по которой струится пот, перемешанный с кровью, кажется старому либертену пылающей печкой; рот, переполненный слюной, открыт в немом крике; наконец, он готов уже взорваться переполнявшей его страстью, как внезапно стук распахнувшейся тяжелой, обитой железом двери вторгается в его сознание и чей-то равнодушный тупой голос отчетливо произносит:

– Где здесь заключенный Сад? В трибунал!…

Альфонс-Донасьен цепенеет – вместо жара пылающей печи он чувствует леденящий холод. Он пытается вырваться из группы двигающихся в одном такте, словно заведенные механические игрушки, либертенов, которые вдруг все как по команде замолчали и чьи лица в одно мгновение как будто одеревенели. Сжатый их телами, Альфонс-Донасьен не может даже повернуть головы. Их руки и ноги смыкаются вокруг его туловища, он рвется, пытается кричать, но вместо крика из его рта вырывается немой вопль. Бывшему главному распорядителю либертенской церемонии кажется, что он окружен мертвыми телами, которые по какой-то причине все еще сохранили некое подобие жизни. Он понимает, что еще немного, и он погибнет в их ужасных объятиях…

Его спасает внезапно заявившая о себе боль исстеганного кнутом тела. В чудовищном усилии Альфонс-Донасьен вырывается из группы обнаженных тел и падает на каменный пол прямо у чьих-то гигантских деревянных башмаков.

– А, вот чем они занимаются эти извращенные аристократы! – слышит он громовой голос обладателя башмаков и поднимает голову.

Над ним возвышается чудовищных размеров детина в красном колпаке и изуродованным шрамами лицом. С ужасом Альфонс-Донасьен замечает, что на усах детины болтается кроваво-красный кусок вырезанной из женского тела вульвы. А детина, глядя на голого жалкого толстого старика в грязном парике, ползающего в пыли у его ног, кричит кому-то, находящемуся за его спиной:

– Эй, Жак! Тащи сюда голову королевской развратницы! Пусть этот аристократ поцелуется с фавориткой главной шлюхи! [44]

Старик у его ног стонет, кашляет, пытается подняться на холодных камнях (невольно удивляясь этому полу – в «маленьком домике», где начиналась церемония, он был деревянным!). Либертен знает, что сейчас должен увидеть отрезанную голову красавицы принцессы Ламбаль, и в страхе думает, что не переживет этого момента. «Нет! Нет!» – шепчет он, пытаясь отползти в сторону. Но сил уже нет – старик не может даже приподняться. Альфонс-Донасьен хрипит и почти теряет сознание, когда чья-то грубая рука хватает его за чудом не слетевший парик и приподнимает голову так, чтобы он смог рассмотреть подносимый к его лицу предмет. Слезящиеся глаза старика почти ничего не видят, но, перед тем как окунуться в небытие, он успевает заметить мертвые стеклянные глаза, в которых застыл ужас, напомаженные губы, тщательно завитые роскошные волосы, которые, свисая, переплетаются с отвратительными ошметками окровавленных разодранных жил шеи. Мертвые распухшие губы вдруг растягиваются в улыбке и по ней, по этой улыбке, Альфонс-Донасьен узнает голову своей дорогой подруги мадам Кэней, а вовсе не голову последней фаворитки Марии-Антуанетты.

И тут уж сознание покидает его окончательно…

Но покидает лишь на мгновение. Следующее чувство, которое испытывает бывший главный распорядитель либертенов, когда открывает глаза, это чувство непомерной тяжести. Он, голый, лежит под грудой наваленных на него тел. Что-то горячее струится по его лицу, и только по этому Альфонс-Донасьен догадывается, что это кровь, – его собственная горячая мокрая спина давно потеряла чувствительность, – спина, но не лицо. Понимая по неподвижной закоченелости касающихся его голых рук и ног, что окружен трупами, старик все равно боится пошевелиться, поднять голову, чтобы попытаться выбраться из этой страшной кучи. Боится, потому что слышит голоса живых – дикие крики убиваемых и еще голоса тех, кто намного страшнее его мертвых соседей:

– Дайте его сюда! Я вырву и съем его сердце! – Нет, Теруань, оно достанется только мне! – Нет мне!… – Кто хочет напиться крови аристократа?…

В этот момент очередное тело сваливается на груду трупов, под которой копошится еще живой старик. От тяжести мертвецы скатываются друг с друга, и картина происходящего, которая через переплетение мертвых рук и ног становится видна взору Альфонса-Донасьена, настолько страшна, что он невольно стонет от ужаса.

И тогда пестрая толпа оборванных и окровавленных женщин в чепчиках, длинных юбках и деревянных башмаках, косматых, страшных, вооруженных всевозможными острыми орудиями от пик до кухонных ножей и топоров, только что терзавших какие-то нагие мужские и женские тела, обращается от своих истерзанных жертв в ту сторону, откуда раздается стон. Одна из женщин, молодая, красивая, с растрепанными каштановыми волосами, выбивающимися из-под красной косынки, бросается к ужасной груде трупов, крича своим красногубым окровавленным ртом: