Живой меч, или Этюд о Счастье. Жизнь и смерть гражданина Сен-Жюста - [106]

– Симонна! Пропусти ее! – слышит он свой собственный, как никогда, бодрый голос, и сам удивляется ему.

Сожительница Марата пропускает в ванную комнату высокую девушку в коричневом платье, в высокой черной шляпе с черной кокардой и большой косынкой на груди. В опущенной руке застыл черный веер. С него пронзительный взгляд Друга народа скользит вверх и впивается в лицо посетительницы. Говорят, что мало кто может выдержать напрямую этот его страшный взгляд Кассандры Революции, но посетительница спокойно принимает его.

И вот они смотрят друг на друга. Воспаленные желтые глаза Марата горят лихорадкой, холодные глаза посетительницы почти безжизненны.

– Итак, что же вы хотите мне сообщить о событиях в Кане? – резким отрывистым голосом произносит Марат, не сказав и слова приветствия. – Сколько там собралось изменников-депутатов?

Но посетительница принимает его игру – ее тон столь же отрывист и бесстрастен:

– Восемнадцать.

– И куда же смотрят ваши департаментские власти?

– Они действуют в согласии с бежавшими депутатами.

– И вы можете назвать всех изменников по именам?

– Для этого я и пришла сюда.

– Говорите…

И пока посетительница после некоторого колебания начинает выговаривать имена Горса, Ларивьера, Бюзо, Барбару, Луве, Петиона, Гюаде и Салля, гражданка Симонна Эврар открывает дверь в ванную и, забирая с подоконника тарелку с говядиной для ужина, внимательно смотрит на подозрительную гражданку. Это сигнал. И в тот момент, когда дверь за гражданкой Эврар закрывается, а Марат, закончив бегло набрасывать имена на листке бумаги, поднимает голову и говорит: «Прекрасно, никто из них не избегнет гильотины…» – девушка быстрым уверенным движением выхватывает из складок платья длинный нож и с силой вонзает его в открытую грудь Марата.

– Ко мне, мой друг!

Сен-Жюст вздрагивает – этот отчаянный, нечеловеческий, страшный крик, обращенный к Симонне Эврар, все еще стоит в его ушах. Он открывает глаза и видит, как при дрожащем свете факелов, скупо освещающих множество трехцветных знамен, возвышающихся над пестрыми толпами секций, и под склоняющимся над ними шелестящими зеленью ветвями деревьев в саду церкви Кордельеров, гроб Марата опускается в открытый, украшенный снаружи декорированными тополями, склеп.

Еще гремят прощальные речи, еще говорит председатель Конвента Тюрио (его слова звучат над гробом тяжело и весомо, выстраиваясь друг к другу, подобно булыжникам выкладываемой мостовой: «Близко то время, когда мы отомстим за Марата. Враги думали, что, убив его, они погубят нашу свободу, но убийство Друга народа только упрочит ее!»), но уже заваливают склеп камнями, и вот над могилой Марата вырастает сложенный из больших камней холм, напоминающий гранитный утес. «Здесь лежит Марат, Друг народа, убитый врагами народа» – читает Сен-Жюст высеченную на могильном камне лаконичную надпись, достойную древних Фермопил, и мучительное сомнение овладевает им. Он уже не видит, как начинают вслед за потянувшимися из сада Кордельеров секциями расходиться и уставшие от долгой церемонии прощания члены Конвента и Парижской Коммуны. Он не помнит уже и сам, как успел оказаться во дворе клуба под сумеречным вечерним небом; не заметил он, и когда пришла ночь; куда-то стерся из памяти и продолжавшийся несколько часов по улицам Парижа и похоронный кортеж с телом Марата, в котором он участвовал и который, сделав крюк по улицам Кордельеров и Тионвиль, по Новому мосту, набережной Межиери, мостам Менял и Сен-Мишель и площади Французского театра, вернулся обратно в сад церкви Кордельеров, чтобы там, наконец, предать тело Марата земле, – занятый своими мыслями, Сен-Жюст совершенно забыл о происходящем. Но не мысли о Марате терзают его. Он думает о жирондистах…

О, как стыдно, как мучительно стыдно ему теперь! Этот его доклад о жирондистах, прочитанный им в Конвенте 8 июля… многостраничный, нудный, состоящий из перечисления односторонне подобранных фактов, грозящий заговорщикам и в то же время призывающий к милосердию, самый слабый его доклад!

Конечно, он выражал в нем не свое мнение – это было мнение всего Комитета общественного спасения; и недаром его доклад получил одобрение лишь после его двухнедельного обсуждения в Комитете! Коллеги призывали его к умеренности… А он… Впрочем, не сам ли он всегда был склонен к умеренности по отношению к идейным противникам в Конвенте? Да-да, несмотря на все свои грозные речи! Почему, спрашивается, доклад о «заговоре жирондистов» поручили из всех членов Комитета общественного спасения именно ему? Да потому что Сен-Жюст фактически всегда стоял в стороне от борьбы и в то же время считался видным монтаньяром, близким Робеспьеру [88]! Вот он и постарался!

Какие громы и молнии он метал в жирондистов! Обвинял их и в роялизме, и в контрреволюции, и в симпатиях к Орлеанам, и в намерении уничтожить Республику (и сам в это верил!). А чем кончил? Его огромная речь, по сути дела, заканчивалась ничем, пустышкой: он предлагал привлечь к ответственности четырнадцать жирондистских депутатов, но тут же призывал проявить к ним снисходительность и милосердие, то есть, собственно, ограничивался всего лишь констатацией фактов! Сен-Жюст помнил, как на него, застывшего на трибуне, смотрели с недоумением все – и враги и друзья: зарекомендовавший себя сторонником самых крайних мер и крайне жестоким человеком (он отдавал себе в этом отчет), он вдруг выступал в несвойственной ему роли примирителя, роли, которая больше бы подходила его коллеге по Комитету – Дантону.