Живописец Шалкен - [2]

— Будь проклята эта картина! — в сердцах проговорил юноша. — Будь прокляты и бесы, и дьявол, и сам святой…

В тот же миг позади него, совсем рядом, раздался тихий шорох. Художник резко обернулся и впервые заметил, что за его работой внимательно наблюдает какой-то человек. Ярдах в полутора за спиной у Шалкена стоял высокий старик в плаще и широкополой шляпе. Рука, скрытая в перчатке с широким раструбом, сжимала длинную трость черного дерева, на конце которой тускло поблескивал в сумеречном свете массивный золотой набалдашник. На груди, среди складок плаща, сверкала тяжелая цепь из того же металла. В комнате было так темно, что лицо незнакомца, прикрытое полями шляпы, оказалось совершенно неразличимым. Трудно было оценить возраст незваного гостя, однако, судя по темным седеющим волосам, выбивавшимся из-под шляпы, и по величественной осанке, вряд ли ему было больше шестидесяти. В наряде незнакомца было что-то мрачное и торжественное, а его манера держаться, каменная неподвижность идеально прямой спины вселяла такой трепет, что резкие слова, готовые сорваться с уст рассерженного художника, застыли у него на губах. Едва оправившись от неожиданности, Шалкен вежливо пригласил странного гостя сесть и спросил, не желает ли тот передать его наставнику какое-либо послание.

— Сообщите Герарду Доуву, — произнес незнакомец, ни на волос не изменив позы, — что завтра вечером, в этот же час и, по возможности, в этой же самой комнате с ним желает говорить минхеер Вандерхаузен из Роттердама. Разговор пойдет об очень серьезных вещах. Это все.

Закончив свою речь, незнакомец повернулся и, не успел Шалкен сказать хоть слово в ответ, быстрым, однако почти неслышным шагом вышел из комнаты. Юноше стало любопытно, в какую сторону по выходе из особняка пойдет почтенный роттердамский бюргер, и он торопливо подошел к окну, выходившему на улицу прямо над дверью. Парадный вход отделялся от внутренней двери в комнату художника довольно обширным вестибюлем, и Шалкен был уверен, что занял свой наблюдательный пост прежде, чем старик успел выйти из дому. Он долго прождал у окна, однако на улице так никто и не появился. Незнакомец не мог покинуть дом иным путем, так как другого выхода в здании не было. Куда же исчез диковинный старик? Может быть, он с недобрым умыслом укрылся где-нибудь в потайном углу вестибюля? В сердце Шалкена закралась смутная тревога, внезапно ему стало страшно оставаться в студии одному, но вместе с тем он не мог заставить себя пройти через вестибюль. В сравнении с незначительностью происшествия страх его казался необъяснимо силен; сделав над собой усилие, юноши решился выйти из комнаты. Шалкен запер дверь, положил ключ в карман и, не оглянувшись ни направо, ни налево, пересек коридор, в котором только что прошел, а может быть, до сих пор скрывается таинственный посетитель. Только очутившись на улице, художник перевел дух.

— Минхеер Вандерхаузен! — рассуждал сам с собой Герард Доув, ожидая приближения назначенного часа. — Минхеер Вандерхаузен из Роттердама! До вчерашнего дня ни разу о таком не слыхал. Чего он от меня хочет? Наверно, попросит написать портрет, а может быть, бедный родственник просится в ученики, или нужно оценить коллекцию, или же… хм! Вряд ли, никто в Роттердаме не мог оставить мне наследство. Что ж, вскоре мы узнаем, что у него за дело ко мне.

День клонился к закату. Как и накануне, все мольберты, за исключением того, где работал Шалкен, пустовали. Герард Доув нетерпеливо мерил комнату шагами, то и дело останавливаясь, чтобы повнимательнее рассмотреть работы учеников, но затем снова подходил к окну, глядя на прохожих, спешивших по сумеречному переулку, где располагался особняк старого художника.

— Если не ошибаюсь, Годфри, — проворчал Доув, оторвавшись от бесплодного созерцания полутемной улочки, — ты сказал, что он обещал прийти, как только часы на ратуше пробьют семь?

— Да, господин, когда я увидел его, как раз пробило семь часов, — ответил ученик.

— Значит, время близится, — заключил мастер, взглянув на брегет, большой и круглый, как апельсин. — Минхеер Вандерхаузен из Роттердама — верно я говорю?

— Да, таково его имя.

— Пожилой человек в богатом костюме? — задумчиво расспрашивал Доув.

— Насколько я сумел разглядеть, — ответил ученик, — он был немолод, однако и не очень стар. Платье на нем было роскошное и строгое, как у богатого, уважаемого бюргера.

В этот миг раздался громкий гул: часы на ратуше величаво пробили семь. И художник, и его ученик устремили взгляд на дверь. С последним ударом колокола Доув воскликнул:

— Так, так, если его милость собирается явиться к им же назначенному часу, значит, вскоре мы будем иметь честь лицезреть его. Если же нет, вы, Годфри, если хотите, можете дожидаться, а мне недосуг. Что, если это всего лишь шутка, разыгранная надо мною Ванкарпом или каким-то другим повесой? В таком случае, Годфри, окажите любезность старику, отметельте как следует старого бургомистра. Ставлю дюжину бутылок рейнского, что его милость тотчас сбросит маскарадный костюм и взмолится о пощаде.

— Вот он, сударь, — предостерегающе произнес Шалкен. Перед Герардом Доувом предстал тот же суровый посетитель, которого накануне с удивлением разглядывал его ученик.