Живописец душ - [224]

Потом вызвали свидетелей, нескольких священников и двоих жителей района, по которому прошлись «молодые варвары» во главе с Эммой. Никто не подтвердил обвинений, высказанных перед судебным следователем и полицейскими. «Возможно…» «Не вполне уверен». «В тот момент мне показалось…» «В полиции на меня оказали давление». Кто сомневался, кто шел на попятный; никто не указал прямо на Эмму. Прокурор представил присяжным доносы, плоды кампании «Укажи на врага!», развязанной реакционными католиками, где подробно рассказывалось обо всех событиях, в которых Эмма принимала участие в течение Трагической недели. Но судьи не приняли эти анонимные доносы в качестве доказательств. «Если кто-то хочет в чем-то обвинить эту женщину, – положил конец дискуссии председатель, – пусть явится сюда и сделает это». Потом умолк где-то на минуту, которая продлилась очень долго, будто и в самом деле ждал, что прокурор приведет свидетелей. Этого не произошло, и суд закончился за пару часов. Присяжные даже не удалились на совещание.

– Невиновна! – заявил председатель коллегии после того, как члены ее переглянулись между собой.

Часть публики разразилась аплодисментами. Журналисты побежали в свои редакции, чтобы вставить сообщение в номер. Эмма поблагодарила адвоката от партии за его работу, не стала слушать того, что он пытался ей сказать, и скорей побежала к Хосефе, которая уже встала с места.

– А где Хулия? Где моя дочка? – спросила она.

Судьбу Эммы разделило подавляющее большинство задержанных, чьи дела рассматривались в гражданских судах Барселоны. К вящему отчаянию правительственных прокуроров, около двух тысяч человек были отпущены на свободу после судебных процессов, во время которых священники, первоначально свидетельствовавшие против обвиняемых, отказывались сотрудничать, чтобы еще больше не ожесточить рабочих и не оттолкнуть их от Церкви; свидетели под давлением публики брали назад свои показания; судьи и присяжные симпатизировали подсудимым. Так Барселона отвечала на суровые приговоры, вынесенные трибуналами. «Город аплодирует революции!» – гласил заголовок в одной из радикальных газет.

Разве это не было так? Восставшие щадили жизни священников и монахов, равно как и собственность буржуа и богатых горожан. Ни один дом, магазин или фабрика не подверглись нападению и не были преданы огню. Да и сами буржуа пассивно созерцали, веселясь и танцуя, поджоги церквей и монастырей, на защиту которых не выступил никто: ни войска, ни полиция, ни паства. Позже сами горожане винили в произошедшем избыток священнослужителей, обосновавшихся в городе, ведь Испания, и Барселона в той же, если не в большей, мере, чем другие населенные пункты, принимала монашеские общины, изгнанные из других стран – Франции, Пуэрто-Рико и Филиппин.

И в такой ситуации мадридское правительство толкало гражданского губернатора графского города на то, чтобы, используя события Трагической недели, любым способом положить конец годам анархии, царившей в городе, избавить Испанию от раковой опухоли – барселонского терроризма.

Две противоположные точки зрения. Два способа вершить правосудие столкнулись между собой: мадридский – с войсками и военными трибуналами, жесткий, неумолимый, безжалостный; и местный, с городскими судами, снисходительный, гибкий, милосердный.

Эмма в сопровождении Хосефы вышла из здания суда, и люди поздравляли ее.

– Что теперь будет с обменом, который предложил художник Далмау Сала? – спросил какой-то журналист, держа наготове блокнот и карандаш.

Маравильяс не расслышала, что Эмма ответила молодому человеку, хотя сама все утро задавалась тем же вопросом: что будет, если Эмму оправдают? Как и в случае с большинством трибуналов, trinxeraire не собиралась пропустить гражданский суд, где устанавливалась вина или невиновность любимой женщины Далмау, процесс, о котором продавцы газет кричали на каждом перекрестке, и все утро сновала в толпе у здания суда.

С оправданием Эммы положение совершенно изменилось, подумала Маравильяс. Далмау не захочет умирать. Если незачем обменивать себя на эту женщину, с какой стати ему сдаваться на милость военного суда? Маравильяс поняла, что ее действия осложнили художнику жизнь: обмен как таковой теряет смысл, но дон Рикардо все равно сдаст Далмау. И это, без сомнения, будет ее вина.

– Вы знаете, где Далмау? – отделавшись от журналиста, спросила Эмма, и Маравильяс услышала вопрос.

Она шла следом, почти не таясь. Женщины шагали беспечно, радуясь свободе, о которой несколько часов назад могли только мечтать.

– Нет, – призналась Хосефа. – Он переоделся нищим и даже заразился чесоткой, чтобы его не задержали, но как-то раз пришел мне на помощь… и обнаружил себя. Все из-за меня. С того момента я о нем ничего не слыхала, пока в газетах не напечатали про обмен.

Маравильяс не терпелось вмешаться в разговор, успокоить мать, сказать ей, что чесотка у ее сына почти прошла. Так ей показалось, когда она в хибаре толстяка пряталась за черной лаковой ширмой, на которой еще угадывался тонкий восточный орнамент; там же скрывалась она, когда в первый раз привела Далмау к дону Рикардо и продала как человеческое отребье. Не хотела, чтобы Далмау узнал о ее предательстве; пусть думает, что выдал его Дельфин.