Живописец душ - [222]

Когда проходил поезд, содрогалась земля, тростник колыхался от ветра и шалашик Далмау разваливался.

Обмен, предложенный Далмау, оживил дискуссию, разгоревшуюся в обществе по поводу отношения к задержанным. Некоторые настаивали на амнистии, другие требовали репрессий, таких же, если не более жестоких, чем те, которые уже проводились. Народ, воодушевляемый прессой, с жаром обсуждал эти темы, а теперь еще и предложение освободить известную республиканскую активистку в обмен на человека, которого убежденные католики считали одним из главных вдохновителей восстания против Церкви. Те, кто выступал в печати против обмена, заявляли, что государство не должно идти на поводу у мятежника, и даже, к ужасу буржуа и властей, публиковали репродукции картин Далмау, побуждавших рабочих жечь религиозные учреждения и насиловать монахинь. Дон Мануэль Бельо, осаждаемый журналистами, заявил, однако, что, если бы это зависело от него, он бы выпустил из тюрем всех республиканцев, только бы арестовать и подвергнуть суду человека, который, пользуясь невежеством и нуждой рабочих, столь коварно, с таким неистовством натравил их на Церковь. Бывший учитель художника возлагал всю вину за Трагическую неделю на Далмау, даже не на Лерруса, который и впрямь открытым текстом призывал свои орды жечь церкви и насиловать монахинь; за ним не признавали никакой вины, поскольку он все еще пребывал в изгнании.

С течением дней такая позиция стала преобладать, церковные иерархи оказывали давление на генерал-капитана, под чьим руководством заседали военные трибуналы, вынося один смертный приговор за другим: какие-то заменялись пожизненным заключением, какие-то приводились в исполнение во рвах крепости Монжуик. Обо всех этих обстоятельствах Далмау узнавал из газет, хотя и не самых свежих; Маравильяс приносила их вместе с водой, едой и серной мазью, которую брала в муниципальных диспансерах, делая вид, будто сопровождает какого-нибудь чесоточного trinxeraire: тот заявлял, что хочет вылечиться, а девчонка забирала лекарство. Это было единственным, что радовало Далмау: сера уничтожала клещей. Зуд утихал, а беспокойство – нет: вряд ли получится долго скрываться в тростниках под шатким навесом. Собаки раньше пугались, а теперь, свыкшись с его присутствием, осмеливались подходить совсем близко. Однажды какой-то любопытный пес даже просунул голову в заросли тростника.

А вот Маравильяс свыкнуться никак не могла. Trinxeraire чувствовала себя обманутой. В тот день, когда Далмау вручил ей записку для газеты, она поинтересовалась, что там, поскольку сама не умела читать, и художник ответил: обвинения в адрес церковников. «Отдай привратнику и сразу беги», – наставлял ее Далмау. Предупреждение было излишним: Маравильяс всегда убегала после того, как подходила к порядочному гражданину ближе чем следовало. Так она поступила и на этот раз, а на следующий день узнала от мальчишек, которые, продавая газеты, выкрикивали новости, что в действительности отнесла смертный приговор Далмау.

Маравильяс не была чужда происходящему. Знала о трибуналах, о суровых приговорах, которые там выносились. Хорошее место, большое скопление публики, беспокойно снующей вокруг здания суда: кто-нибудь да зазевается, и можно стащить бумажник, что-то из вещей, даже сумочку… Люди спорили, дрались, плакали или возмущались, забывая следить за своей собственностью. Там Маравильяс не только воровала, но и узнавала все, что творится вокруг военных судов. Ей было известно и то, что Далмау разыскивают военные; говорили, что это он организовал всю ту веселуху с церквями. Она не верила, но была благодарна тому, кто это сделал, будь то Далмау или кто-то другой, ведь они с Дельфином набрали порядком денег, подворовывая в храмах и монастырях, а потом то, чего не украли другие trinxeraires, спустили так же легко, как раздобыли: бились об заклад по самому нелепому поводу, покупали спиртное, тратили на смехотворные прихоти.

Но теперь она не могла допустить, чтобы Далмау отдал жизнь за Эмму, ту самую, которая не дала ей хлебушка. «Найдите мне Эмму! Найдите мне Эмму!» Мольбы Далмау до сих пор звучали у нее в ушах. Маравильяс водила его за нос, пока художник не отступился. Потом, через какое-то время, показала на нее, беременную от каменщика. Не надо было пугать першерона, застрявшего у стройки. Если бы каменщик не погиб, Эмма, по всей вероятности, народила бы кучу детей и не представляла бы для Далмау ни малейшего интереса. Да и во всяком случае, на что она, Маравильяс, может надеяться в отношении Далмау? Она прекрасно знала – ни на что, и все-таки бесилась, не могла спокойно видеть его страстно влюбленным в другую женщину. Злость, гнев и зависть вскипали в ней, целый водоворот чувств, одинаково мучительных, заставлявших ее колотить или проклинать любого, кто подвернется под руку. Так же бывало, когда Дельфин болтал и смеялся с какой-то другой trinxeraire или ночью терся о какую-нибудь из них, постанывая и шумно дыша. Болван! Конечно болван, но ее болван, ее собственный.

И Далмау собирается умереть за эту женщину. С его решением принести себя в жертву Маравильяс ничего не могла поделать. Далмау обманул ее, когда читал по бумажке; узнай Маравильяс, что в той записке художник сулит свободу жене каменщика, она бы ни за что на свете не понесла ее в газету. Того факта, что военные расстреляют Далмау, она не могла изменить, но и того, что его смерть пойдет во благо этой сучке, его невесте, она тоже допустить не могла. Лучше она сама на этом поживится, а невесту пусть укокошат военные или бросят ее собакам, поделом ей.