Живописец душ - [223]

С такими мыслями Маравильяс миновала кладбище Побленоу и тихой сапой, не говоря ни слова, прошла мимо места, где прятался Далмау. Чуть подальше trinxeraire в бешенстве швырнула наземь газеты, еду и новую порцию серной мази, чтобы лечить чесотку. Дельфин снова закивал, с энтузиазмом на этот раз.

– Я еще раз продам тебе художника, – предложила Маравильяс дону Рикардо, уже в Пекине: в хижине по-прежнему дымила печка, пахан, такой же толстый, по-прежнему сидел в кресле, накрыв ноги одеялом, несмотря на полное безветрие, и портрет, уже потемневший, висел за его спиной.

– Тебе бы работать здесь, со мной, шмыгалка, – отвечал дон Рикардо. – Мало кто способен толкнуть дважды один и тот же товар. Еще и взять дороже! – Барыга расхохотался.

Король преступного мира сознавал, какую ценность представляет Далмау. Военные или городские власти, наверное, ничего за него не заплатят, не для того они запускают руку в общественную казну, чтобы разбазаривать денежки на задержание беглых, но Церковь, но тот святоша, у которого Далмау стырил крест с мощами… какого святого, дай бог памяти? Впрочем, без разницы… Этот блаженный заплатит за художника целое состояние, равно как и прочие ханжи, которым только и нужно ошельмовать его публично, чтобы Церковь снова могла контролировать общество, пугая верующих грехом и вечным огнем; от такого ханжества дон Рикардо получал немалую прибыль, когда кто-то подобный желал забыть о старой жене, столь же толстой, сколь добродетельной, несимпатичной и фригидной, и поразвлечься с девочкой восьми или десяти лет, девственной, чистенькой и невинной.

– А что с той бабой, на которую твой художник хочет обменять себя? – спросил дон Рикардо, очевидно догадываясь о намерениях Маравильяс.

– Это твой художник, не мой.

Дон Рикардо пожал плечами.

Маравильяс тоже.

– Ее наш договор не касается, – добавила она потом.

– Я дам тебе десять процентов с того, что получу сам, – предложил он trinxeraire, решив тем самым судьбу Эммы.

Они сошлись на двадцати процентах, после чего двое шестерок в сопровождении Дельфина направились в тростники.

– Художник, – послышалось с дороги, с того места, откуда Дельфин показал, где прячется Далмау, – шеф тебя ждет.

Уже некоторое время назад пес-крысолов с лаем выскочил на расчищенное место.

Далмау не отзывался. Раздумывал, унять ли пса лаской или дать ему пинка.

– Не заставляй нас туда лезть, – пригрозил второй подручный. – Тебе же будет хуже.

Далмау узнал голоса: выговор, тон, акцент перенесли его в те бурные, тяжелые времена, от которых в памяти осталось лишь смутное впечатление. После первой оторопи он сразу догадался, что Маравильяс опять продала его, и проклял себя за то, что снова наступил на те же грабли. Взвесил свои шансы: бежать, с этим надоедливым псом, который будет лаять и кусать его за щиколотки? Любой из двоих шестерок догонит его в два прыжка, силы у них много, он это знал, испытал на своем теле. И куда бежать? Где искать укрытия? Его повсюду ищут.

– Чего хочет дон Рикардо? – спросил Далмау, показываясь из зарослей тростника.

Один из шестерок вскинул руки, пожал плечами: мол, откуда мне знать.

– Нам он не докладывал, – ответил другой.

– Но ты ведь знаешь, как он тебя ценит? – добавил первый с некоторым сарказмом в голосе, выталкивая Далмау на тропу. Там оба встали по сторонам и повели его в Пекин. – Ты – его любимый художник!

Под конвоем двух полицейских Эмма вошла в зал суда. На ней была та же одежда, в которой ее задержали полтора месяца назад, мятая, но хотя бы стираная, за что Эмма была благодарна. Причесанная, умытая, она предстала перед судом гордо выпрямившись, зная, как пристально рассматривают ее журналисты, публика, судьи и присяжные, даже ее адвокат из Республиканской партии, с которым она смогла переговорить накануне.

– Дайте знать Хосефе, – молила она. Тот адвокат был первым достойным доверия человеком, которого допустили к ней. Эмма знала о предложении Далмау, но не желала им воспользоваться. – Скажите ей: пусть найдет сына и убедит его отступиться. У меня и в мыслях нет соглашаться на такой обмен. Пусть он бежит… Пусть возьмет с собой мою дочь и бежит во Францию. Вы хорошо меня поняли? – настаивала она. – Я не допущу, чтобы меня обменяли на Далмау Сала. Скажите это его матери!

То был первый процесс, который проходил в обычном суде, как будто юристы Барселоны по-своему ответили на предложение Далмау и решили предварить любое решение, какое примут городские власти под диктовку Мадрида. Эмма высматривала Хосефу среди публики. Увидала ее: та уже оправилась от болезни, сидела напряженная, немного бледная, что есть, то есть; в убранных вверх волосах больше седины, но на первый взгляд держится стойко и готова выслушать любой приговор, если только его вынесут сегодня. В выражении ее лица Эмма пыталась найти ответ на послание, переданное через адвоката, но застывшие черты оставались невозмутимы.

Судья потребовал тишины. Докладчик изложил статьи обвинения, потом Эмму призвали к ответу. Все обвинения прокурора она отрицала, зато подтвердила все, о чем говорила защита; присяжные из городских обывателей без всякого стеснения улыбались подсудимой. «Ты не должна приносить им в дар твою свободу», – убеждал адвокат Эмму, которой претила ложь. Она поджигала церкви и школы! Да, и еще раз да! «Отрицать содеянное, – настаивал законник, – не трусость, а разумный ход. Пусть докажут».