Живописец душ - [208]

У Народного дома забастовщики сражались с жандармами, охранявшими трамваи, женщины и дети, как всегда, впереди, наподобие защитного барьера. Жандармы открыли огонь, были раненые, среди них девочка. Эмма видела, как мать, ее знакомая республиканская активистка, металась с ребенком на руках и кричала, прося помощи. Она казалась особенно бледной по контрасту с кровью, текущей из раны дочери, и Эмма подумала, что эта невинная кровь светлее и ярче, нежели та, которой истекали другие раненые. Хотела ей помочь, но мужчины окружили несчастную мать и занялись девочкой.

– Передайте матерям, – приказала тогда Эмма «молодым варварам», – что не нужно брать с собой маленьких детей, если предвидятся стычки.

– Командиры знают? – пришло кому-то в голову спросить. – Лидеры партии, я хочу сказать.

– Ты здесь видишь какого-нибудь лидера? – саркастически усмехнулась Эмма.

Никто не возглавлял эту борьбу.

Как и предсказывала Хосефа, в полдень генерал-капитан объявил в Барселоне военное положение. Был закрыт Народный дом и многие другие атенеи. Рабочие и уголовники, присоединившиеся к политическим активистам, стали брать штурмом комиссариаты, первые – чтобы освободить задержанных товарищей, вторые – чтобы сжечь архивы с полицейскими досье, уничтожив таким образом свои прошлые судимости. Иногда им это удавалось. Были еще жертвы во время вечерней манифестации перед комендатурой, на бульваре Колон, где женщины вновь возглавляли шествие. Малышей почти не было видно, женщины препоручали их своим матерям и отправляли в задние ряды. Эмма, как многие другие товарищи, требуя прекращения войны в Северной Африке и возвращения резервистов, шла с воздетым кулаком, пока силы правопорядка не открыли огонь. Полицейские сообщили о нескольких раненых, не больше трех, среди забастовщиков было немало убитых.

Ситуация всюду выходила из-под контроля. Армейские подразделения, около полутора тысяч человек, состояли поровну из офицеров и солдат, на каждого солдата по офицеру, и не получили другого приказа, кроме как охранять административные здания. Общественный порядок должны были поддерживать тысяча жандармов и еще одна тысяча полицейских, их явно оказалось недостаточно, чтобы противостоять десяткам тысяч рабочих, заполонивших улицы. Остальные горожане заперлись в своих домах, будто все происходящее их не касалось. Политики, особенно республиканцы, отстранились от движения, с которым не могли совладать, и массы рабочих, возбужденные, распаленные уличными боями и первыми потерями, оказались во власти самых радикальных активистов, которые первым делом изолировали Барселону, воздвигнув баррикады и пропускные пункты, перекрыв дороги, захватив вокзалы, телефонную станцию и прочие средства связи.

Всеобщая забастовка, предпринятая ради прекращения войны, грозила превратиться в подлинную революцию, способную свергнуть правительство и даже короля. «Да здравствует Республика!» – уже кричали многие повстанцы.

Этой ночью, первой ночью революции, республиканцы обратили свой гнев против исконного врага, виновного во всех бедах общества, – против Церкви: не зря лидеры твердили, что именно церковники развязали войну. На закате подожгли коллеж Малых Братьев Марии, щедро финансируемое светскими богачами учебное заведение, с которым ни республиканцы, ни профсоюзы не могли состязаться; это отдавало воспитание детей рабочих в руки монахов, которые им внушали, что классовое общество есть Божий промысел и следует отречься от свободы, унизиться, мирно покориться привилегированным классам, уповая на высшее благо в загробном мире. Вместе с коллежем, при полном бездействии сил правопорядка, сгорели также церковь и библиотека.

20

Далмау затесался в толпу, чтобы Эмма, возглавлявшая мятеж вместе с другими радикалами и «молодыми варварами», его не заметила; он видел ее ликующей, воспламененной, веселой, живой и не хотел своим присутствием омрачать это счастье, даже хотя бы вызвать мимолетную гримасу. Толпа скопилась перед коллежем пиаристов на Ронда-де-Сан-Пау, в квартале Сан-Антони, самым большим в Барселоне учебным заведением подобного рода. Теперь, хотя было трудно в это поверить, огромное здание собирались сжечь. Люди, окружавшие Далмау, спорили: сожгут или не сожгут. Далмау молчал; уж если Эмма командует, то, ясное дело, сожгут. Далмау наблюдал за ней поверх голов, она появлялась то здесь, то там, буквально источала энергию, властность… и чувственность. В ней осталось сладострастие, которое вдохновило Далмау на рисунки обнаженной натуры; тысячу раз он ломал себе голову, кто мог украсть у него те листы, но не находил ответа. Вспомнив об унижении, какое Эмма пережила, став предметом нечистых вожделений, Далмау мысленно вернулся в те времена, когда в аудиториях этого религиозного института он вечерами давал уроки рисунка для рабочих, не имеющих средств: такой была часть договора с учителем, который согласился вызволить его сестру из тюрьмы. Когда Монсеррат вышла на свободу, Эмма заменила ее на уроках катехизиса у монахинь, а та обвинила подругу в предательстве, бросила ей в лицо горькие слова; забыв об осторожности, встала во весь рост, спиной к баррикаде и пулемету, и превратилась в легкую мишень. Жизнь Далмау с той поры пошла под откос, и здание пиаристов воплощало все то, что привело его к краху, лишив любви, моральной опоры и даже средств к существованию. Он хотел видеть, как здание горит; чем дольше глядел на него, тем сильней становилось желание. Пришло время Церкви искупить свои грехи и заплатить за лицемерие и подлость таких людей, как дон Мануэль Бельо. Огонь – возмездие за вред, нанесенный священниками рабочему классу: под знаменами лжи, вины и страха, пользуясь голодом и нуждой, они заставляли бедняков, таких как его мать, идти на компромисс и расписываться в этом, жертвуя свободой духа в обмен на кусок хлеба и пучок салата.