Живописец душ - [204]

Ошибался тот, кто ждал очередного взрыва негодования. Конечно, прозвучали крики, кто-то выругался, но крикуны быстро утихли: слова Эммы били по самолюбию большинства рабочих, лишали остатков достоинства, еще сохранившихся у тех, кто день за днем отрабатывал на фабриках и в мастерских нескончаемые смены за жалкое вознаграждение. Мужчины не смели взглянуть в лицо своим женам и детям, ибо не находили слов, чтобы выразить свои чувства. Осталась ли в них хоть крупица чести, может ли кто-то из них считать себя главой семьи? Они – марионетки, и богачи дергают за ниточки, даже распоряжаются их жизнями. Тряпичные куклы, не более того. Бараны. И они знали, что вместе с их жизнями, жизнями рабочих-клоунов, подчиненных капиталу, пропадут и жизни их родных.

Через несколько мгновений толпа глухо зашумела.

– Мы платим налог кровью! – крикнула тогда Эмма с возвышения. – Вот что берут с бедняков, у которых нет средств: налог кровью. – Она обвела взглядом присутствующих. – Станем ли мы его платить?!

Оглушительный рев вырвался из сотен глоток.

– Станем ли мы его платить?! – снова крикнула Эмма, потрясая кулаком, хотя в нарастающем гуле уже было не разобрать слов.

– Долой войну!

Такой лозунг был принят республиканцами Радикальной партии, и с ним на устах люди выходили на манифестации по всей Барселоне, но главным образом на Ла-Рамбла; по ней двигались батальоны новобранцев, и там находился дворец маркиза де Комильяса, против которого обратился гнев манифестантов. Посадка на суда новобранцев третьей бригады началась 11 июля. Эмме были знакомы иные из резервистов, шагающих по Ла-Рамбла навстречу неверной, грозящей гибелью судьбе: два официанта из Народного дома, кое-кто из «молодых варваров» и многие другие мужчины, ее ровесники, отцы семейства с малыми детьми; эти люди подходили к ней после ее речи в Народном доме. Некоторые пытались дезертировать, но власти предусмотрительно усилили контроль на дорогах, в поездах, в портах и на границах. Нескольких дезертиров задержали с ходу, успех полиции получил широкую огласку, и большинство резервистов решили не бросаться в авантюру, которая в случае провала могла кончиться куда большей бедой, чем поход на войну с маврами. Отцы и матери, впав в отчаяние, спрашивали у Эммы, что им делать. «Что предпримет Радикальная партия?» «Как защитит нас?» «Где Леррус?» «Почему не здесь, не борется за своих?» «Мы построили этот дом, потому что он попросил».

– Леррус возвращается из Аргентины, – старалась Эмма успокоить людей. Поклясться она не могла, но поговаривали, что лидер решил вернуться в Испанию, пользуясь депутатской неприкосновенностью: его избрание в парламент подтвердили в его отсутствие. – Насчет того, что мы предпримем, обещаю: мы остановим войну. У нас получится! Объявим всеобщую забастовку. Парализуем страну. Наши товарищи в Мадриде и в других городах нас поддержат. Не оставят нас. Верьте!

Всеобщую забастовку как наилучшее средство давления предложили не радикальные республиканцы, но социалисты, поспешившие возглавить протесты против войны, а лидеры радикалов пошли на сделку с мадридским правительством. Но, понимая, что их электорат больше всего страдает от последствий конфликта, переложили вину на Церковь, на тех непримиримых католиков, друзей папы, чьи экономические интересы и заставили берберов взяться за оружие.

Так или иначе, с одной стороны рабочие, с другой – радикалы и анархисты, и даже каталонисты с ними вместе превратили Барселону в пороховую бочку, готовую взорваться.

– Кричи, дочка, – тормошила Эмма свою малышку. – Давай! Повторяй за мной: долой войну!

– Долой войну! – крикнула Хулия, поднимая кулачок, так же как мама.

«Молодчина!» «Здорово!» «Ты – наша!» Хосефа и другие женщины хвалили девочку, да и прочих детей, которые, как Хулия, ходили вместе с матерями на демонстрации. Видя, как жестко губернатор поддерживает порядок, через полицию и жандармерию, выстрелы в воздух и аресты, манифестанты вернулись к давней тактике: женщины и дети впереди рабочих, чтобы смутить дух силовиков. Эмма ощущала подъем, ликовала, политика открытой конфронтации, принятая радикалами, доставляла ей наслаждение. Больше шести тысяч человек собрались перед Народным домом! Но особенно она гордилась своей девочкой и Хосефой: та настояла, что пойдет вместе с ними, когда Эмма решила взять с собой дочку. «Я вас одних не пущу». И не пустила. Они борются вместе! Ее семья рядом с ней. Манифестации длились уже несколько дней, и Эмма, вне себя от восторга, кричала до хрипоты. Вечерами Хулия от усталости валилась с ног, а Хосефа шикала на Эмму, заставляла молчать, хотя той хотелось обсудить события дня, и давала ей пастилки с хлором, бором и кокаином, укрепляющие горло и необходимые, как значилось в проспекте, певцам и ораторам.

– Петь-то ты не поешь, – усмехнулась Хосефа, когда в первый раз давала их Эмме, – зато оратор из тебя знатный.

В воскресенье, 18 июля 1909 года они не обедали с Далмау. На этот день была назначена новая отправка войск, состоящих большей частью из каталонцев, и Хосефа послала сыну весточку, сообщая, что они пойдут смотреть, как проходят солдаты. Хосефа тоже будто ожила, когда начались волнения. Напряжение нарастало, оно ощущалось во всем городе, в его жителях, даже в зданиях. Исход начался в час дня, когда не только активисты и манифестанты его дожидались, но и в то самое время, когда рабочие Барселоны, добившиеся права на воскресный отдых, высыпали на улицы хоть немного освежиться, оставив жилища, в которых буквально задыхались, особенно в июльскую жару.