Живописец душ - [185]

– Церковная паперть – хорошее место, чтобы просить милостыню, – начала девчонка, а Далмау тем временем готовил деньги. – Люди часто разговаривают после мессы.

Далмау сделал ей знак продолжать.

Грегория раскрыла перед прихожанами проект картины, которую он задумал: церковь в огне, ожившие гаргульи, священники разбегаются или предаются плотскому греху, папу насилуют, Бога одолевает дьявол… Много идей, воплощенных в набросках, которые девушка могла увидеть, пока он варил кофе, давая ей время одеться, чтобы донья Магдалена не застала ее в непотребном виде. «Каналья!» – написала Грегория на одном из этих рисунков; такое вот прощальное слово. Далмау не обиделся, не придал этому значения: девушка явно злится потому, что ее отвергли; но теперь он понял: Грегория внимательно рассмотрела наброски, из которых должна вырасти картина. Маравильяс рассказала, как возмутились прихожане. «В церкви, в Барселонете», – отвечала она на вопросы Далмау, который хотел удостовериться, что девчонка по той или иной причине не пытается в очередной раз обмануть его. «В какой церкви? Почем мне знать! Все они одинаковые. Что-то там у порта… святой такой-то у порта». Далмау кивнул, Сан-Микел дель Порт, приход Грегории.

– Там полно тех, кто хочет с тобой разобраться, пока ты не написал картину, – предупредила его trinxeraire. – Поменяй квартиру, – посоветовала она. – Те люди знают, где ты живешь.

Далмау ей заплатил, Маравильяс смешалась с толпой и исчезла за маленькой тележкой, которую вез ослик, совсем крохотный. Далмау следил, как девочка тенью скользила между прохожими, и спрашивал себя, скоро ли она появится вновь и будет ли это к добру или к худу.

К огорчению доньи Магдалены, он перебрался в комнату на четвертом, и последнем, этаже старого, подобного лабиринту дома в тупичке на улице Сан-Пере-мес-Алт, неподалеку от Дворца музыки. Предупреждение Маравильяс лишь укрепило его в решении, уже принятом: нельзя писать картину в этом доме. Не понадобится вмешательство болтунов с паперти церкви Сан-Микел; сама донья Магдалена порвет в клочья холст и выставит его вон. «Хочу перебраться поближе к работе», – объяснил он хозяйке и, не дав времени возразить, на прощание, к изумлению женщины, поцеловал ее в щеку..

Он и в самом деле хотел поселиться поближе ко Дворцу музыки, путь туда и назад занимал несколько минут, и это позволяло экономить время. Так и протекала теперь его жизнь: отработав в здании, которое день ото дня, по мере того как мастера самых разных искусств и ремесел продвигались в своих трудах, обретало все больше великолепия, он бежал домой, чтобы затвориться в жалкой комнатушке: единственным ее достоинством было то, что она выходила на террасу, где женщины сушили белье и откуда проникал свет, свет довольно тусклый, как это бывает в переулках старой Барселоны.

Маральяно сожалел о том, что произошло с «Мастерской мозаики», но на этом все: от «Льюков» поступало много заказов, с ними не стоило враждовать. «Жалкие людишки, скупердяи», – все-таки добавил он. В самом деле скупердяи: по окончании Международной выставки изобразительных и прикладных искусств город не приобрел ни одной картины французских импрессионистов. Члены жюри не предложили за эти творения даже пятой, даже шестой части их заявленной стоимости, и их предложение было с ходу отвергнуто; в письме, адресованном тому же Пиродзини, который заплатил Далмау только четвертую часть от цены, назначенной за его работу, галерист позволил себе назвать предложение «смехотворным и оскорбительным». Прижимистость четверых зазнаек оставила музеи Барселоны без единого образца одного из важнейших движений в истории искусства.

Наблюдая, как начинают монтировать огромное световое окно в потолке концертного зала; над тем, как обретает форму скульптурная группа, которая, словно фигура на носу корабля, призвана была свести воедино оба фасада здания, Далмау работал над картиной, которую собирался подарить Эмме и Народному дому. С Грегорией они не разговаривали, что привело к расколу среди сотрудников мастерской: большинство поддерживало девушку, которая плакала и жаловалась всякому, кто готов был ее слушать; очень немногие были на стороне Далмау, а остальные старались не ввязываться в конфликт.

Дурные предсказания Маравильяс не сбылись. Далмау был осторожен в первые дни после переезда: католикам, которые хотели бы с ним «разделаться», по выражению trinxeraire, было бы несложно дождаться, пока он выйдет из Дворца, и проследить за ним до его нового жилища. Но недели шли, и, не замечая ничего подозрительного, Далмау расслабился. И наслаждался, видя, как во Дворце музыки прирастает волшебство красок, форм и материалов, даже и принимая в этом участие; а дома садился за стол и рисовал, рисовал, не осмеливаясь нанести на холст первый мазок. Рисовал он и соседок, которые сушили на террасе белье. Эти работящие женщины проникали в его каморку через дверь, выходящую на террасу; игра, забава, развлечение, возможно для них единственное; потом они вернутся к своим очагам и там проведут остаток дня, наверняка серого, печального, полного невзгод. С двумя из них он занимался любовью: Ньевес и Марта, женщины старше его, на вид лет тридцати – тридцати пяти, у каждой дети, обе замужем, работают на прядильной фабрике, каких много в квартале Сан-Пере, традиционном центре текстильного производства, хотя в последнее время капиталисты начали выводить свои предприятия за пределы хитросплетения средневековых улочек.