Живописец душ - [183]

От набегов на церкви и процессии перешли к борьбе. Три месяца назад, в январе, тысячи верующих устроили митинг на арене для боя быков «Лас-Аренас». Эмма вместе с отрядами «молодых варваров» и другими республиканскими активистами, последователями Лерруса, ждала у выхода.

Битва завязалась сразу после митинга и вылилась на улицы, прилегающие к арене. Битва ожесточенная: кроме рукопашных схваток, в ход пошли камни, палки, ножи и даже пистолеты. Полиция, опасаясь, что могут возникнуть волнения среди приверженцев как той, так и другой стороны, а также имея в виду, что в ряды католиков влились ультраконсервативные боевитые карлисты, обрушилась на тех и на других. Среди яростного грохота, скачущих коней, беготни, стычек, криков и стрельбы Эмма дралась с женщинами, которые, отринув кротость, с какой слушали мессу, причащались и перебирали четки, с отвагой бросались на защиту своих и в самом деле глубоких убеждений. Эмма, вняв мольбам Хосефы, оставила дома пистолет. «Ты полезешь в драку, – сказала она, – и если кто-то погибнет, а тебя схватят с оружием, приговор будет суровым. Ты нужна Хулии».

Потом, когда Эмма без пистолета ушла сражаться на улицы, Хосефа, как не раз в подобных случаях, стала думать о Хулии, о том, что с ней будет, если с ее матерью что-то случится; Эмма, предвидя опасность, много раз просила ее в случае чего взять на себя заботу о девочке. Хосефа уверяла, что так и сделает, но молчала о том, как она устает, и что надвигается старость, и в это зловещее, пугающее видение будущего никак не вписывается девочка, даже не достигшая отроческих лет. А Эмма включилась в борьбу рабочих с пылом и яростью; Хосефа видела в ней отражение Монсеррат в ее последние дни, когда страдания, пережитые в тюрьме, затмили ей разум, заставили забыть об осторожности. Теперь Эмма терпела насилие, сходное, думала Хосефа, с тем, что пережила ее дочь; грубое обращение, унижавшее ее как женщину; тлетворный гнет, от которого она могла освободиться только на улице, проявляя там свою силу и вместе с бушующей толпой защищая принципы, впитанные с детства. Анархизм и рабочая борьба лишили Хосефу мужа и дочери; каких еще жертв потребует от нее жизнь? Она глубоко вздохнула, ощущая тяжесть во всем теле. Вздохнула снова: нечем дышать в этой гнилостной атмосфере. Закашлялась. Это ее борьба, борьба ее мужа, ее детей; здесь она и останется, собиралась с духом старая анархистка; надо позаботиться о Хулии, если с Эммой что-нибудь случится.

И пока Хосефа жала на педаль швейной машинки, гоня от себя дурные предчувствия, Эмма работала кулаками, царапалась, кусалась, валила наземь и била ногами. Она изрядно поколотила нескольких женщин, но и ей досталось: сбитые в кровь костяшки пальцев, синяки и царапины, порванное платье, волосы такие спутанные и грязные, что кажется невероятным, как можно вообще вставить туда гребешок. И все-таки она вернулась на улицу Бертрельянс на своих ногах, в отличие от множества раненых, заполонивших больницы и муниципальные диспансеры.

Хосефа оказала ей первую помощь, как и всегда, когда Эмма возвращалась из рейда против католиков или политиков: арника на синяки, карболовая кислота на открытые раны. На этот раз Эмма ликовала. «Вы и представить себе не можете, что это было, – рассказывала она, охая, когда Хосефа пыталась унять кровь из рассеченной брови, – настоящее побоище. Жестокая битва! Просто кошмар! Я и не подозревала, что эти говенные ханжи такие сильные». Она хохотала, потом снова охала. Малышка Хулия, ее дочка, была ей, конечно, дороже жизни, но, слыша, как Эмма защищает свою борьбу, гордится ею, превозносит дело рабочих, поносит тех, кто попирает их права, особенно Церковь и верующих, Хосефа видела, как возрождается в Эмме ее непокорный дух. «Они не хотят, чтобы мы, простые люди, хорошо жили, – гневно твердила молодая женщина, – они хотят, чтобы мы смирились с нашей участью, покорились ей, не задумывались о том, как несправедливо, что наши дети умирают с голоду!» Народное дело наполняло ее жизнь страстью. Да, Хулия дарила ей нежность, любовь и радость, но независимо от этого Эмме был нужен восторг и ярость битвы, чтобы хоть немного приблизиться к той женщине, какой она перестала быть, опустившись до похабной кухни Народного дома. День за днем Хосефа замечала, как вместе с нищетой и лишениями растет в душе Эммы ненависть к тем, кто стремится превратить их всех в рабов, вместо того чтобы указать путь к свободе.

Через несколько дней, когда Эмма вернулась домой, уже в поздний час Хосефа передала ей новость, услышанную от сына.

– Далмау начал первую картину из тех, что должен для тебя написать.

Эмма глядела на Хосефу, стоя в дверях ее комнаты. Та улыбалась, гордо и радостно. Ничего как будто не изменилось, разве что девочка спала на кровати Хосефы, вытянувшись во весь рост. Каждый вечер повторялось одно и то же: Хулия засыпала, пока Хосефа шила, а Эмма после работы переносила ее в их общую постель в бывшей комнате Далмау, той, что без окон. Девочка, сонная, чуть приоткрывала глаза, улыбалась матери, та обнимала и целовала ее, и Хулия снова засыпала, уже на кровати; колыбельку, из которой она выросла, унес старьевщик.