Живописец душ - [182]

Подошла, обняла его. Далмау почувствовал дрожь ее тела, девушка попыталась ее унять, положив голову ему на грудь. «Люблю тебя», – прошептала прямо в ложбинку над ключицей, и дыхание ее участилось. Далмау не знал, куда девать безвольно опущенные руки. Нет. Не этого он хотел от Грегории, и все-таки… все-таки в этот самый момент охотно увлек бы ее на постель и занялся бы с ней любовью со всей страстью, которую сдерживал с самого начала: ведь секс, неуклонно витавший над этой парой в цвете молодости, так и не проявился в их отношениях. «Хочу быть рядом с тобой». Грегория подняла голову, искала его губы для нового поцелуя. От соприкосновения с ее грудью и животом, от того, как пальцы ее скользили по его спине, Далмау объяла дрожь. Нет, он не может этого позволить! Грегория никогда не поступится принципами, а если она все-таки решилась, это следует обсудить. Ее порыв – бегство, прыжок вперед с единственной целью – поскорее преодолеть травмирующую ситуацию, не думая о завтрашнем дне; решение инстинктивное, безрассудное, порождающее новые проблемы: он знал эту девушку, успел ее изучить.

– Нет, – торопливо пробормотал Далмау. Грегория снова пыталась протолкнуть ему в рот свой язык. Далмау отстранил ее от себя. Пришлось применить больше силы, чем ему бы хотелось. – Не продолжай, хватит, – взмолился он.

– Почему?

– Не хочу, чтобы все случилось вот так…

– Я пришла отдаться тебе! – перебила девушка и раскинула руки крестом, выставляя себя. Теперь она дрожала всем телом, дрожала от стыда. Глаза, полные слез, засверкали гневом. – Разве этого тебе не достаточно? – спросила она с вызовом.

– Нет, нет, нет. Оденься, – велел Далмау и направился к двери. – Я отвлеку донью Магдалену, не хватало еще, чтобы она зашла и застала тебя в таком виде.

Когда он вернулся с чашкой кофе, которую попросил и которая задержала их с хозяйкой на несколько минут в кухне, Грегория уже ушла. Прощальное послание лежало на столе в виде порванных и скомканных рисунков: от каких-то остались одни клочки, другие были яростно исчерканы. «Каналья!» – было написано на том, где он изобразил церковь, объятую пламенем.

17

Если с Далмау Хосефа обычно ждала благоприятного случая, чтобы упомянуть Эмму в разговоре и постараться как-то изменить позицию, которой придерживалась до сих пор, настаивая, чтобы сын забыл о бывшей невесте, то в разговорах с Эммой имя Далмау звучало часто, когда женщины общались вечерами на кухне, когда Хулия уже спала, а они пытались побороть усталость и безразличие: стоит поддаться им, и совместная жизнь превратится в невыносимую рутину.

– Я бы не решилась сейчас начинать отношения с мужчиной, тем более с вашим сыном, Хосефа, – заявила однажды Эмма, чтобы на этот счет не оставалось никаких недомолвок. Хосефа взахлеб рассказывала о том, как живет Далмау; Эмме вовсе не хотелось в это вникать, но она притворялась, будто слушает, ведь Хосефа говорила так увлеченно, а в их жизни не хватало оптимизма. И все же Эмме было нелегко вспоминать те далекие времена, когда она верила, что жизнь будет вечно ей улыбаться.

Хосефа знала, почему Эмма не хочет новых отношений, чего стыдится. Ее не уволили с кухонь Народного дома, и с готовкой больше не возникало проблем, а это означало только одно: Эмма покорилась. Много раз Хосефа пыталась уговаривать ее: не надо так терзаться, что бы ни творилось там, в тех кухнях, она идет на это ради дочери, чтобы пробиться, чтобы выжить, и столько женщин шли на такое и пойдут впредь, ведь на протяжении всей истории не менялось лишь одно: насилие со стороны мужчин и их эгоизм. Эмма ничего не отвечала, но снова возвращалась к этому в темноте, когда ворочалась в постели без сна или, мучимая кошмарами, просыпалась с криком. Что ей оставалось делать? Она жила ради дочери и, чтобы улыбаться ей, вместе с ней, больше не улыбалась никому, превратилась в женщину, чувствующую к себе омерзение, неспособную мечтать о любви. Она работала исключительно ради Хулии и, чтобы ласкать ее, целовать в щечки, говорить ей тысячу нежных слов, должна была скрывать в глубине своего существа унизительные, развратные ласки и поцелуи.

Тем вечером Хосефа рассказала о судьбе, какая постигла «Мастерскую мозаики», и о ста пятидесяти песетах, которые Далмау отдал ей.

– С такими деньгами, еще с тем, что мы сами накопили, да с тем, что я выручу за шитье, – предложила она, – ты могла бы подумать о том, чтобы поменять работу.

– Опять этот сукин сын Мануэль Бельо, – взорвалась Эмма. – Куда бы я ни пошла работать, будет то же самое. В Барселоне за год рассматривается одно дело об изнасиловании! – повторила она нараспев, а потом мысли ее вернулись к учителю. – Да, Мануэль Бельо! Католики выходят на улицы, – вдруг сообщила она. – Приступают к активной борьбе.

Обе это знали. С конца прошлого, 1906 года к благочестивым шествиям и паломничествам, в которых выражалась крепость их веры, католики добавили митинги и публичные собрания, по примеру других политических партий. Протесты начались, когда либеральное правительство выдвинуло законопроект, нарушавший их права, а потом вылились в уличную борьбу. «Чем мы хуже наших врагов?» – через свои печатные органы задавались они вопросом. Но и антиклерикализм разрастался: бедность, экономический кризис, доктрины либералов и прогрессистов и пример Франции, где произошло окончательное отделение Церкви от государства, – все разжигало страсти в тех, кто видел в религии источник всех зол.