Живописец душ - [186]

Обе женщины предавались любви почти бесстрастно, будто для них было важнее обмануть мужей, покинуть семью, просто сломать рутину, чем получить удовольствие от секса. Обман возвращал их к жизни; они боролись скорее с самими собой, чем со своим окружением. «Я просто хочу на несколько мгновений почувствовать себя другой, будто я – это не я, понимаешь?» – призналась одна из них, когда Далмау обеспокоила ее чрезмерная пассивность. «Значит, ты не получаешь удовольствия?» – наивно осведомился Далмау. «Получаю, получаю, – успокоила его партнерша. – Только по-другому. Тебе ведь все равно, правда?» Его так и подмывало ответить, что нет, ему не все равно; что женщина не сука, покорно подставляющая себя кобелю; но ему ли осыпать бедняжек упреками? Вместо того налил ей вина из графина, который с самых первых дней знакомства держал для Ньевес и Марты и для еще одной женщины более скромного поведения: она заходила к нему в комнатенку, только чтобы поболтать и посмотреть рисунки. Он и сам пил вино, хотя старался не напиваться. Ему не нужно было подстегивать себя опьянением: он был полон идей, пребывал в эйфории. А вот его физический облик, выкованный в огне Пекина, не менялся: по-прежнему худой, редкая бороденка, длинные волосы, тоже редеющие; лицо испитое, хотя, к удовольствию его матери, желтизна, какую придал его коже наркотик, уступила место более свежим краскам. Так или иначе, Далмау отказался от целибата, которого так глупо придерживался во время отношений с Грегорией, и, чередуя труд с немудрящими развлечениями, решил наконец приступить к холсту, давно его ожидавшему.

И писал каждый день, каждую минуту, какую не посвящал Дворцу музыки; только возобновил привычку по воскресеньям гулять и обедать с матерью и Хулией; пока они с Грегорией были близки, некоторые воскресенья – слишком многие, упрекал он себя сейчас, – выпадали.

В одно из таких воскресений, уже в октябре 1907-го, Далмау с помощью двух сыновей Марты принес на улицу Бертрельянс картину размером метр на метр, завернутую в старую простыню. Эммы дома не было: по воскресеньям она трудилась не покладая рук в Народном доме. Картину поставили у изголовья ее кровати.

– Никакой записки? – удивилась мать, видя, как Далмау выходит из комнаты.

Тот склонил голову набок.

– Ей каждый день приносят картины? – усмехнулся он. Хосефа взмахнула рукой. – Вы, мама, сами ей все расскажете.

И газеты, близкие к Леррусу, и те, что поддерживали Каталонскую Солидарность, консерваторы ли, монархисты, – все нагнетали обстановку перед днем окончательного открытия Народного дома, полностью выстроенного и отделанного; картину Далмау собирались выставить перед публикой, повесив на почетном месте в большом зале, который одновременно служил рестораном, театром и площадкой для собраний и митингов. Леррусу было необходимо вернуть себе ведущую роль в рабочем движении и политической борьбе. Его исключили из его собственной партии, Республиканского Единства, за покушение на Камбо, кандидата от Каталонской Солидарности на апрельских выборах этого года, – партийные активисты по приказу лидера устроили его после стычки между каталонскими патриотами и радикальными республиканцами, в ходе которой рабочий-леррусист был убит выстрелом из пистолета. В Камбо тоже стреляли, ранили в грудь, и это так повлияло на избирателей, что Каталонская Солидарность – сплав разных партий, чьи идеалы порой были прямо противоположны, при поддержке Церкви буквально растоптала своих противников на апрельских выборах 1907-го.

Леррус, закрепившись в Народном доме и многочисленных братствах, которые он основывал и всячески продвигал, стоял во главе целой армии молодых лидеров, экстремистов, беззаветно преданных ему, и пользовался, несмотря ни на что, массовой поддержкой рабочих, а потому решил учредить новую республиканскую партию, радикальную и революционную, построенную на принципах атеизма и социализма.

Каталонское общество раскололось. Каталонская Солидарность видела в самой принадлежности к нации, ее языку и культуре объединяющее начало. Под знаменем каталонизма боролись против кастильских реалий вроде боя быков или кафе-шантанов. Усилилось презрение к рабочему классу: каталонский рабочий должен строить свою жизнь на труде и накоплении, а не на революции, возмездии или стачках, утверждали эти лидеры, и противостояние коснулось даже таких личных вопросов, как отношение к женщинам. Если каталонисты обливали леррусисток грязью, считая развратными, то республиканские феминистки презирали каталонисток за глупость и невежество, даже отказывали им в звании женщин: простые самки, больше ничего.

Экономический кризис подогревал ненависть, копились обиды, усиливалось противостояние. Стачки почти прекратились, а те немногие, какие происходили, – в 1907 году всего двадцать – заканчивались провалом: рабочих заменяли штрейкбрехерами, что обходилось даже дешевле. Отсутствие реакции со стороны профсоюзов и рабочих обществ обеспечило предпринимателям абсолютную власть, которую они употребляли, вводя драконовские порядки на своих фабриках. Продолжительность рабочего дня оставалась бесчеловечной, хотя безработица росла. В тот год двадцать процентов ткачей – немалая доля наемных трудящихся – остались без работы; а также половина сапожников и четверть кожевников.