Живописец душ - [179]

– Это должно утешить меня? – взорвался Далмау.

Пиродзини сжал свои переплетенные пальцы так, что они побелели, и вздохнул.

– Нет, сеньор Сала. Это не утешение. Вы написали прекрасную картину, должен признаться. Я сам подумывал купить ее для моей личной коллекции, и купил бы, если бы не такой поворот событий. Вы еще так молоды. Можете повторить…

– Вы сами знаете: это не из-за голых женщин. Это личная месть… Мануэля Бельо.

Не так-то просто было опустить «дон» после стольких лет общения с учителем.

– Нет, не знаю.

– Я подам в суд.

– И ничего не добьетесь. Погрязнете в исках, и неизвестно, чем все кончится. Вы отдали картину на выставку, назначив цену в четыреста песет; это все, что вы можете требовать; учреждение больше ничего вам не должно, вы как будто продали свою работу, понимаете? Если потом ее выбросили на помойку или повесили в борделе, вас это не касается.

Тишину, установившуюся в секретариате, нарушила Хосефа:

– Они всегда выигрывают, сынок.

Пиродзини на мгновение перевел взгляд на Хосефу, потом снова обратился к Далмау:

– Я уполномочен предложить вам за картину сто пятьдесят песет.

– Ее оценили в четыреста! – вскрикнул Далмау.

– Возьми, сынок, – посоветовала Хосефа, – возьми и забудь об этих… – Она осеклась, подыскивая приличное слово. – Бессовестных?

Хосефа сказала это, вперив взгляд в Пиродзини, тот кивнул, признавая, что сказано мягко. Грегория, все еще очень бледная, молчала.

– Но, мама…

– В таких случаях не принято платить начальную цену, – вставил секретарь.

– Возьми деньги, Далмау. Это не наш мир.

Второй раз в жизни Далмау понадеялся, что сможет в него войти. Дон Мануэль! А он-то удивлялся, что картину приняли; теперь все понятно. Дон Мануэль только этого и ждал. Не будь нагих речных фей, он нашел бы другой способ его унизить. Сколько иллюзий отправилось на помойку вместе с его картиной и статуэткой Родена! Он повернулся к Грегории. Девушка сидела, низко опустив голову. Звон монет заставил его встрепенуться: секретарь считал деньги, складывал в столбики на столе, будто Далмау уже согласился их принять. Он вопросительно посмотрел на мать, и Хосефа еще раз кивнула. «Бери!» – сказал ее взгляд. А если он не возьмет? Если встанет, плюнет на все и уйдет восвояси? Далмау беспокойно заерзал на стуле. Пиродзини продолжал выстраивать столбики. Почему нет? Для них это подачка. Для него оскорбление.

– Можете дальше не счи…

Рука Хосефы опустилась ему на локоть. Она поджала губы, потом улыбнулась.

– У нас, рабочих, нет права отказываться от денег, – заявила она. Секретарь перестал считать. Грегория подняла взгляд. Далмау внимательно слушал мать, размышляя над ее словами. – Оставь горделивую позу для богачей и глупцов. Если тебе самому не нужна такая сумма, в наши тяжелые времена много нуждающихся, им можно помочь. Товарищи бедствуют, у них нет работы, но есть дети, которых надо кормить.

Далмау вручил деньги Хосефе прямо на лестнице Дворца. «Держи», – сказал ей сурово. Не дожидаясь возражений, быстро сбежал по ступенькам, оставив женщин наверху.

– Далмау… – позвала Грегория.

Он обернулся.

– Это все твои единоверцы, Грегория, – так ответил на ее призыв. – Выбрасывают картины на помойку, потом идут к мессе, исповедуются, причащаются и думают, что они лучше других. Ты не можешь быть и на той, и на другой стороне, милая.

Девушка расплакалась, а Далмау решительно зашагал в сторону старого квартала. Хосефа поколебалась немного, но Грегория плакала так безутешно, что все-таки отвела ее в сторонку, подальше от толпы, и молча встала рядом.

– Думаете, он это серьезно? – спросила девушка, не переставая рыдать.

– Да, – не стала скрывать Хосефа. – Далмау не поступится принципами.

– А мне что делать?

Ответа Грегория не получила.

Далмау вошел в таверну и спросил вина. После пребывания в Пекине он долго не пил вообще, не позволял себе ни глотка, но те же стабильность и спокойствие, благодаря которым он снова начал писать картины и радоваться жизни, привели его к мысли, что стакан вина за обедом или какая-нибудь рюмка вечером, когда они с Грегорией выходили развлечься, не вернут его к наркомании или алкоголизму. Ему не нужен был особый стимул: вся атмосфера Дворца музыки была проникнута духом творчества. И сейчас он хлебнул отвратительного пойла, наверняка поддельного, суррогатного, в чем убедился после первого глотка.

– Еще, – все же попросил, подвигая стакан к бармену, стоявшему за стойкой.

Поужинал в столовой, куда обычно не ходил, прячась от Грегории, которая, чего доброго, примется его искать, хотя вряд ли родители отпустят ее одну в вечернюю пору, а соврать она не способна, даже чтобы спасти их отношения. Он позволил себе заказать хорошую порцию улиток с соусом аллиоли, поев предварительно сытных бобов по-каталонски, сдобренных толчеными орехами, петрушкой, чесноком и крутыми яйцами. Кастрюлька с улитками оказалась изрядной, у Далмау было достаточно времени, чтобы подумать, пока он длинной палочкой шарил в раковине, извлекал улитку целиком, макал в соус, который подали в отдельном блюдечке, и отправлял в рот. Спешить было некуда, он механически, раз за разом, шарил, извлекал, макал и отправлял в рот, перепачкав пальцы соусом и разными ароматическими травами, какими посыпали улиток, и мысли его крутились вокруг Грегории и дона Мануэля, религии и общества, которое снова украло у него будущее, растоптало иллюзии. Он сунул очередную улитку в рот. Ему двадцать шесть лет, вдруг подумал он, первая молодость миновала, ушло время, когда можно победить, прославиться, упиться похвалами, которые ведь и звучали уже в адрес «Мастерской мозаики». Все рухнуло из-за юных нагих грудей и пары невинных лобков, всего лишь намеченных у края картины. Не важно, что работу Родена постигла та же судьба. Далмау съел еще улитку, обмакнул кусок хлеба в кастрюльку, полную ароматного масла, запил глотком вина. Роден знаменит, его работами восхищаются все, кроме таких экстремистов, как «Льюки», их наглая выходка не повредит французу, но вот ему, Далмау… Никто не поднял шум, когда исчезла его картина, а ведь все, модернисты или нет, «Льюки» или богема, входили в состав того или иного жюри. Тут не один только дон Мануэль. Об инциденте с фигуркой Родена знал, наверное, последний уборщик, значит, и то, что картина Далмау последовала за скульптурой французского мастера, тоже стало достоянием гласности; разве не пыжился дон Мануэль, не распинался перед каждым, кто хотел его слушать, насколько безнравственна картина Далмау? И все-таки никто его не предупредил, никто не выступил в его защиту. Маральяно, единственный, кто, возможно, сделал бы это, уже недели две как уехал в свою мадридскую мастерскую. Такова реальность: он всего лишь рабочий, раньше плиточник, теперь мозаичист, ему нет места среди великих мира сего.