Живописец душ - [178]

Никто. Нисколько.

Далмау застыл на пороге выставочного зала. Пустое место зияло на стене там, где висела его работа. Люди с изумлением смотрели на эту пустоту, абсурдную посреди картин, наползающих друг на друга.

– Где она? – робко осведомилась Грегория.

– Что такое? – недоумевала Хосефа.

Далмау неверными шагами вошел в зал, встал посередине, вертел головой, вглядываясь во все картины, висевшие на стенах.

Его картины нигде не было. Значит, ее не перевесили в этом зале.

– Ей, наверное, нашли лучшее место, более выигрышное, – видя смятение Далмау, убежденно проговорила Грегория.

– Так и есть, – согласилась Хосефа.

Далмау направился к смотрителю, который стоял в углу и следил за тем, что происходит в зале. Женщины видели, как он допрашивает смотрителя, показывая пустое место на стене, смотритель явно не в курсе, судя по тому, как мотает головой и пожимает плечами; а Далмау все не отстает от него и тычет пальцем в стену.

– Ей нашли особое место, – стояла на своем Грегория, – картина того заслуживает.

Хосефа едва кивнула, видя, как сын стремительным шагом идет в их сторону.

– В администрацию! – бросил он на ходу.

Донья Беатрис приняла их с понурым видом, отнекивалась и оправдывалась, запинаясь; куда только подевалась прежняя элегантность, манеры, любезность. «Я ничего не знаю», – только и твердила она.

– Как это вы ничего не знаете? – кричал Далмау. – А моя картина? Где она?!

– Не могла же она исчезнуть, – пыталась вмешаться Грегория.

– Что с моей работой?! – неистовствовал Далмау.

Хосефа наблюдала за ними, закусив губу, закрывая глаза всякий раз, когда сын повышал голос, мотая головой при мысли о том, что они, наивные, опять понадеялись на что-то в мире, где все им чужие. Предполагала худшее, хотя и не знала, что именно. Оглядела себя: на ней то же цветастое платье, что и несколько лет назад, на первой выставке Далмау, где были представлены портреты trinxeraires, другого у нее не было. Грегория тоже надела воскресное платье, в котором, должно быть, ходит к мессе: чего уж больше, если для Бога достаточно? А Далмау… На нем старый пиджак в заплатках, такие же рубашка и брюки, и шапка заношенная, и башмаки; тысячу раз мать просила его купить себе новую одежду, а он отказывался, говорил, что ему так удобно, что он привык, проникся нежностью к ветхому тряпью.

– Не угодно ли пройти сюда?

Вопрос прозвучал за ее спиной, какой-то мужчина сделал знак следовать за ним. Далмау узнал его: Карлос Пиродзини, секретарь приемной комиссии, с приветливым выражением лица, с седыми усами, они хоть и выдавали его возраст, а было ему более шестидесяти лет, но все еще закручивались на кончиках, которые их обладатель то и дело теребил.

Они пересекли вестибюль, направляясь в секретариат, расположенный в другом крыле. Пиродзини предложил им присесть к столу. Но все трое продолжали стоять. Секретарь тоже не стал садиться.

– Ваша картина, сеньор Сала, – приступил он сразу к делу, боясь потерять решимость, – как она называется… «Мастерская мозаики», да? – (Далмау и Хосефа не шелохнулись, Грегория кивнула.) – Так вот, кажется… – Он заколебался. – Ее выбросили на помойку, – признался он удрученно.

Далмау весь побагровел, сжимая кулаки, дрожа от ярости. Хосефе пришлось поддержать Грегорию, которая чуть не лишилась чувств.

– Что вы хотите этим сказать? – смог наконец выдавить из себя Далмау, все еще не веря своим ушам. – Как это – «на помойку»?

– Именно так. Это не метафора, и я не шучу: ее выбросили на помойку, сочтя безнравственной.

– Безнравственной? – встрепенулся Далмау. – Кто ее выбросил?

– Присядьте, прошу вас, – снова предложил Пиродзини.

На этот раз они не то что уселись, а бессильно опустились на стулья, которые секретарь отодвинул для них, Далмау между двух женщин.

– Послушайте… – начал Пиродзини, но Далмау тут же его перебил:

– Кто?

– «Льюки», – ответил секретарь. – Нашли, что в картине присутствуют голые женщины, что непристойно и неподобающе на такой выставке, как эта. Излишне говорить, что я с этим не согласен.

Далмау вспомнил девушек с мозаики: одни фигуры не закончены, другие танцуют нагими на берегу реки. Он мог бы это предвидеть.

– Кто конкретно из «Льюков»? – Он не дал секретарю времени ответить. – Дон? – Какой уж там «дон», много чести. – Мануэль Бельо, – заключил он, ни минуты не сомневаясь.

– Да, – подтвердил Пиродзини.

– Сукин сын!

– Прошу вас, следите за речью, – сделал замечание секретарь, уже усевшись за стол и скрестив руки на груди. – Послушайте: я не якшаюсь с «Льюками» и не придерживаюсь их чрезмерно консервативных взглядов, но не только вы пострадали от цензуры, которую нам навязали члены этой художественной группировки. Не надо далеко ходить: на помойку тоже выбросили, как безнравственную, маленькую бронзовую фигурку нагой женщины… И знаете, кто автор? – Пиродзини сделал паузу; Далмау и обе женщины сидели перед ним в полном замешательстве. – Огюст Роден. – Он подождал, надеясь, что имя произведет впечатление; напрасно. – Огюст Роден! – повторил он с пафосом. – Гениальный скульптор, сказавший, как и французские импрессионисты, новое слово в искусстве; мастер, до которого далеко любому из членов Общества Святого Луки. И одна из его скульптур тоже отправилась на помойку.