Живое предание - [18]
2. Вселенские Соборы
Каков бы ни был взгляд современных историков на императора Константина, из многочисленных документов, имеющихся в нашем распоряжении, явствует, что он сделал все для него возможное, чтобы исполнять недавно принятую на себя роль покровителя Церкви тем путем, который был бы в согласии с традициями самой Церкви. Он не хотел создать новую Церковь. Отсюда его постоянные попытки побудить Церковь использовать ее собственный авторитет для разрешения спорных вопросов дня. Он знал об авторитете соборов, но понимал их прагматически — как собрания церковных сановников, компетентных в своей области и, следовательно, пригодных для того, чтобы занять авторитетные позиции. Харизматическая природа соборов как таковая не была понятна римскому государству (да и никакому другому государству вообще). Государство требовало от соборов единства и порядка, но церковные порядок и единство не были для Церкви целью в себе, но ценностями низшими, чем верность апостольскому Преданию и истине. Константину казалось правильным использовать соборный институт как примиряющую процедуру для разрешения донатистского спора в Африке. «Мне думается, — пишет он папе Мильтиаду, — пусть Цецилиаи с десятью епископами, которые его обвиняют, и с десятью другими, которых он возьмет как необходимых защитников, прибудет морем в Рим, чтобы там в присутствии вас… можно было его выслушать; как вы знаете, это соответствует священнейшему закону… От вашего внимания, конечно, не укроется, с каким почтением отношусь я к законной кафолической Церкви, поэтому и хочу, чтобы вы нигде не допустили ни раскола, ни разногласия» (Евсевий. Церковная история, X, 5,15–22)[46].
Ни у одного из римских императоров не было столько уважения к определенной религиозной группе и ее традициям, но не один из них не был и столь часто введен в заблуждение насчет того, как себя вести в отношении к Церкви. Его попытки и попытки его наследников принудить Церковь выражать себя в границах законов Империи, ее порядка и единства так и не увенчались успехом. Римскому государству хотелось, чтобы соборы функционировали и принимали постановления с юридической ясностью и регулярностью римских судов, но это никогда не было достигнуто.
Несмотря на то, что его попытка урегулировать донатистский кризис не удалась, Константин по совету испанского епископа Осия Кордобского начал еще более крупное предприятие — созыв Вселенского Собора в Никее. Эта идея вполне согласовывалась с развивающимися понятиями о соборности: консенсус, достигнутый между всеми епископами мира, был бы действительно высочайшим из всех возможных свидетельств о единстве епископата, проповедуемом св. Киприаном, и, следовательно, наиболее авторитетным путем провозглашения подлинно христианского вероучения. Снова, однако, две непримиримые логики — логика государства и логика Церкви — отразились на истории этого и последующих вселенских соборов. Для империи Вселенский Собор созывался императором, чтобы снабдить его постановлением, которое могло бы стать имперским законом. Для Церкви же Собор не имел этого утилитарного значения, но должен был стать свидетельством об Истине. При всем влиянии эллинистической идеи императора–бога на сознание христиан никогда никто — морально или богословски — не принуждал их «верить, что император имел власть определять и христианское вероучение»[47]. Ни императорский созыв, ни императорское утверждение не были автоматической гарантией непогрешимости. Неудивительно поэтому, что императоры созывали много и псевдособоров.
Поучительна уже история никейского вероопределения, впоследствии отвергнутого самим Константином и не получившего всеобщего признания до 381 года. История принятия или отвержения других соборов известна историкам, но продолжает смущать тех богословов, которые ищут определенных, внешних критериев непогрешимости Церкви.
Есть три положения, иллюстрирующие историю соборов и очень важные также и для нашего времени.
1. Слово «вселенский» — в том значении, в каком оно употреблялось ранними христианами, а также на всем протяжении Средних веков, — имеет смысл лишь в контексте византийской «симфонии» между Церковью и империей. Однако его невозможно перевести просто как «имперский», потому что в вопросах веры Империя признавала компетентность епископов и силу общественного мнения. Бесконечные доктринальные споры о Троице и о Лице Христа доказывают, что императорские указы были бессильны разрешить их и что созываемые императором «вселенские» соборы не обладали автоматической непогрешимостью. Византийское общество никогда не приняло той идеи, что тайна Церкви может быть сведена к юридическим принципам pads Romanae. Краткое определение вселенского собора у византийского историка одиннадцатого века Георгия Кедрина отражает это двойственное — и политическое, и духовное — сознание византийцев: соборы «были названы вселенскими потому, что епископы всей Римской империи приглашались на них императорскими указами и на каждом из них, а особенно на этих шести соборах, шло обсуждение вероучения и были приняты решения, т. е. были обнародованы догматические формулировки» (Обозрение историй, 1, 3. Bonn, 1838, р. 39). Поскольку византийский император считался покровителем всех христиан, вселенские соборы имели вероучительную законность даже и за пределами империи. Однако ни в империи, ни вне ее их принятие не было автоматическим. Вселенские соборы, созывавшиеся в Сардике (343), Римини (359), Ефесе (449), Константинополе (754), и другие в конце концов были либо отвергнуты, либо приняты лишь как местные соборы. Всегда оставался разрыв между экклезиологическим значением универсального епископского консенсуса, который Вселенские Соборы должны были олицетворять, и политическим управлением церковными делами в рамках римской ойкумены. Само слово «вселенский» отражало византийский взгляд на общество: в этом смысле патриарх Константинопольский именовался Вселенским из–за своей ответственности в империи. То же самое звание принадлежало и вселенскому главе имперского университета
