Живи с молнией - [53]

Все в нем кипело от возбуждения. Его давно угнетало чувство вины перед Сабиной, и теперь у него словно гора свалилась с плеч. Все прошло, осталась только воля к осуществлению своих стремлений, и он чувствовал себя гораздо бодрее, чем когда-либо, гораздо бодрее, свободнее и сильнее.

– Вот об этом-то я и говорю, – сказала Сабина.

– Ты говоришь! – насмешливо воскликнул он. – Знаешь, не читай мне, пожалуйста, наставлений!

– Ладно, – сказала она и легла на песок лицом вверх, раскинув руки. – Я буду тебя соблазнять.

Он отвернулся, уткнувшись лицом в поднятые колени.

– Эрик!

– Странно, как здесь тихо. Ни одного человеческого голоса.

– Эрик!

– Ни звука не слышно, – рассеянно сказал он.

– Эрик, милый!

– Как забавно быть совсем одному, – пробормотал он. – Хочется лечь на спину и смотреть в небо.

Он положил голову ей на живот, она легонько обняла его рукой. Эрик закрыл глаза и вздохнул.

– Ну как, весело было одному? – спросила Сабина.

– Нет. С тобой – куда лучше.

– И ты уже не сердишься?

Он поцеловал ее руку.

– Я вдруг почувствовал в себе столько энергии, что мне надо было куда-то ее девать.

– Я понимаю, – сказала она.

Эрик открыл глаза и стал смотреть в безоблачное небо. Оно возбуждало в нем такое же волнение, какое ощущают поэты – даже большее. Он смотрел в бездонную прозрачную синеву и с гордостью думал, что только он, его учителя, его студенты и товарищи могут постичь умом это пространство. Люди точной науки чувствуют себя во Вселенной как дома, потому что они посвятили свою жизнь замене мелких чудес великим чудом познания.

Теперь он был волен предпринять любое путешествие в область науки, и на любой срок. Сабина предоставила ему полную свободу и сделала это так, что возвращение к ней всегда будет для него желанным.

И все же он ясно и трезво сознавал, что опыт во что бы то ни стало необходимо закончить этим летом.

2

Когда Эрик вернулся в Нью-Йорк, ему показалось, что в лаборатории стало еще больше солнца, чем прежде. В здании было пусто, но даже тишина отдавалась в его ушах деловитым гулом. В раскрытые окна виднелись залитые солнцем светло-зеленые крыши университетского городка, вливался теплый летний воздух, доносился шелест густых вязов, трепетавших под легким ветерком. Эрика больше не мучило ощущение напряженной, неистовой спешки. Стремительные вихри и водовороты остались позади, и работа шла плавным потоком, но намного быстрее, чем раньше.

У Эрика появилось новое чувство уверенности в себе, настолько сильное, что сначала постепенное отдаление Хэвиленда не вызывало у него никакой тревоги. В первой половине июля Хэвиленд дважды появлялся в лаборатории и каждый раз казался Эрику случайным посетителем. Эрик вспомнил свой первый разговор с Хэвилендом в его кабинете, когда он получил разрешение работать в лаборатории. После этого разговора Хэвиленд ушел со своими друзьями. Лили и Дональдом Питерс, и у Эрика тогда осталось неприятное ощущение, будто Хэвиленд ушел от него в какой-то другой мир. Такое же ощущение он испытывал и теперь, во время еженедельных посещений Хэвиленда, тем более что тот никогда не проявлял прежнего энтузиазма. Теперь он казался туристом из какого-то чужого мира. Но Эрик заглушал в себе раздражение, он был уверен, что рано или поздно Хэвиленда подхватит могучий поток, которому он не сможет противиться. Как бы осторожно он ни переходил вброд по мелким местам, течение неизбежно собьет его с ног и увлечет за собой.

Однажды в середине июля Фокс привел с собой в лабораторию посетителя, которого представил Эрику как молодого исследователя, тоже недавно получившего стипендию от студенческой ассоциации. Звали его Хьюго Фабермахер. Это имя показалось Эрику знакомым, но он не мог сразу вспомнить, где он его слышал, и вскоре забыл об этом, приглядываясь к посетителю, который казался совсем юнцом и с первого взгляда мог сойти за студента-первокурсника. Он был немного ниже Эрика, но гораздо тоньше. У него были коротко остриженные белокурые волосы и нежно-розовые щеки – признак редкого употребления бритвы. Черты его лица были тонки, но больше всего привлекали к себе внимание его темно-синие глаза – они быстро перебегали с одного на другое, избегая смотреть на собеседника прямо. Однако, когда Эрику удалось поймать его взгляд, он увидел в нем такую острую и непроницаемую настороженность, что ему стало не по себе, и он поспешил отвернуться. Он снова постарался припомнить, где он слыхал это имя, но так и не вспомнил.

Фокс объяснил Эрику, что Фабермахер – физик-теоретик и интересуется теорией атомного ядра. Затем он извинился, сославшись на дела, и ушел. За все это время Фабермахер не произнес ни слова. Пока говорил Фокс, беспокойный острый взгляд юноши быстро скользил по комнате. Когда Фокс назвал его имя, румянец на его щеках стал чуть-чуть ярче, а на губах появилась слабая, не то смущенная, не то лукавая, улыбка. Немного погодя он обратился к Эрику, выговаривая слова тщательно, но с легким акцентом и все еще избегая смотреть ему в глаза.

– Должно быть, мои вопросы покажутся вам глупыми, – сказал Фабермахер. – Боюсь, что у меня, как у большинства физиков-теоретиков, совершенно беспомощные руки – я умею обращаться только с карандашом. – Покраснев, он слегка пожал плечами. – В смысле техники я лишен всякой интуиции, так что, пожалуйста, будьте ко мне снисходительны. Вот, например, объясните мне, пожалуйста, как вы фокусируете пучок альфа-лучей на мишень?