Живи, Мария! - [3]

Гуляет по тем краям с незапамятных времен песня старинная, горькая, заунывная:

Зачем мать сыра-земля не погнется?

Зачем кормилица не расступится?

От пару было, от конинаго,

A и месяц, и солнце померкнуло.

Не видно луча, свету белаго;

А от духа татарскаго

Не можно крещеным, нам живым быть…

Глава 3

Начался голод. Такая голодуха повсюду расползлась, что лебеда да очистки сделались пищей пасхальной. Мор взялся людей косить без разбору, будто косарь траву. Это как омут – не выбраться.

Все одно к одному. Тут выяснилось, Маруся ждет ребенка. Беременность-пытка изводила до обмороков.

Рожала в дому.

Свекруха глянула:

– Сама тощща щучка, да еще девку-цаплю уродила. Энтот малец – не жилец!

А и вправду Лидочка хворала без останову. Слабая, хилая, словно прозрачная. Возьмет грудь, чмокнет пару раз да бросит, выгнется дугой, зальется криком, ротик разевает, а не ест. Маня и тряпицу мочила в молоке, и так и этак гулюкала. Тает дитенок на глазах.

Дальше – хуже. Лидочка огнем горит, задыхается… Будь мамка поопытнее, сообразила б, что нет в ней молока с голодухи, что в город к доктору надо – коклюш.

Спросите, куда бабушка глядела? А мимо. Кому нужен лишний рот в такую пору? Ну и не выжила хрустальная. Прибрал горемычную милосердный ангел…

Осиротевшая и чужая в мужнином доме Мария как вышла с поминок за порог, так и ушла, в чем была, куда глаза глядят…

И сглотнуло нашу Марусю горе-гореванное холодное, безликое, дотла… Куда шла? Сколько? Зачем? Ела ли, спала ли – неизвестно. Разум не удержал тех событий. Так… куча мятых обрывков старого календаря…

Скиталась незнамо где, в беспамятстве: пыльные дороги, жеваные листья, сбитые ноги, дожди за шиворот, снега по пояс, работа батрачья до упаду, побои без причин, телеги скрипучие, рельсы бесконечные… Несли ее ноги вперед и вперед, так меньше горе берет…

Глава 4

Очнулась Маруся от своей печали только в бараке на полу. Вокруг люди незнакомые валяются вповалку. Теснота – негде котику издохти. Все люд – чернорабочий, грязный, измученный, безликий. И мужики, и бабы храпят без задних ног.

Теплынь. Неужто лето пришло? Вышла на воздух.

А воздух совсем чужой – сухой, сладкий. Виноградники плетутся, розы бурьяном, мальвы бархатные чаши разинули.

Сколько времени прошло? Где она? Ничегошеньки в ум не шло, будто спала все время, и – ать! – спичкой чиркнули, проснулась.

Разговорилась с товарками, выяснилось, что она в Ташкенте. От ее дома так далёко, так далёко, пешком ни в жисть не дойдешь. Неужто ехала? А на чем? Никак не вспомнить…

Живут здесь узбеки, хорошие люди, добрые. И главное, край этот хлебный. Люди прямо так и говорят: «Ташкент – город хлебный». Жара тут – дело обычное. Воду из артезианских скважин добывают, с глубины. Вкусная вода. А чуть отъедешь из города – плохо, пустыня кругом. Земля мертвая, страшная, один песок. Горячо как в аду. Положи яйцо – вмиг вкрутую. А мы, говорят, Мань, тебя за полоумную держали. Все молчишь, молчишь. Глазищи пустые растопыришь – и в одну точку. Застынешь, как сопля на морозе. Мы тебя «чокнутая» прозвали: на живую непохожая была. А сегодня, гляди ж ты, вроде отудобела². Человек человеком. С чего ж, девонька, тебя так замкнуло?! Хотя чего спрашивать, всяк свою беду носит. Ну, оттаяла, и слава Богу!

Маруся слушала и страшно удивлялась…

Глава 5

Сочную траву в Узбекистане можно потрогать только ранней весной. Маруся никак не могла привыкнуть, что здешний март совсем не тот марток, что не скинешь порток. Тут в апреле клубника поспевает.

Полюбила Маня ходить на луг – километра за два от бараков. Во-первых, ни души. Во-вторых, дикий чеснок и редиску найти можно. И главное, тюльпанов там – тьма-тьмущая. Надерет, бывало, охапку, ляжет в траву, букет на грудь и дышит, дышит горькой сладостью… Честное слово, цветы эти пахнут слезами. Может, оттого что цветут недолго, – ах! – и осыпались атласные головки…

В тот день издалека углядела, что лужок ее огородили. Широ-око столбы расставили. Что за напасть? Неделю назад была – все тихо. А сегодня, глянь, копают незнакомые, в солдатское одеты. Меж ними один в штатском хорохорится, бравый такой, начальник по всему. Руками машет, кричит – не слыхать чего.

Маня думает: разузнать разве? Ну и полезла через ограду, да, как на грех, подолом зацепилась – и ни туды и ни сюды, того гляди, прореха в сарафане приключится.

И вдруг смешливый голос за спиной:

– Мадам, вам помочь?

Глянула – глаза карие с прищуром близко-близко – и отпрянула.

– Боишься? Зря, я добрый, – и расхохотался.

Перед ней стоял тот самый рукомахатель. Невысокий, жилистый мужичок. Темно-русый, с резкими, чуть монгольскими скулами. Отцепил невольницу от колючей проволоки и протянул широкую крепкую ладонь.

– Иван. Блохин.

Руку не взяла:

– Ишь ты – Блохин, можа ты – Плохин?

– Не-е. Я – Блохин! Маленькая блоха злей кусает, слыхала? Это про меня.

Маруся засмущалась, присела на траву и отвернулась. Он приземлился рядом. И давай наяривать: мол, начальник я тут, радиоточку возводим – стратегический объект. А она, к слову говоря, не шпионка ль? Ну-кась, дай, говорит, в глаза посмотрю.

Маня повернулась, улыбнулась доверчиво и будто умыла Ваню синющими глазищами, как водой родниковой. А и поперхнулся парень. А и застыл с разинутым ртом. Взгляда от сияющих фиалок отвести не может.