Живая вода - [40]

— Сейчас раздернем.

Дуся, подавляя радость, шла рядом и спрашивала:

— Вот вы в городе живете, ближе к ученым, скажите, ведь это от космоса Такая жара? От спутников?

С удовольствием ожидая завтрашнюю физическую нагрузку, сын оглядывал огород, поглядывал, к чему бы приложить руки и сегодня. Вопрос Дуси насмешил его.

— Мы теперь переживаем период общего понижения. Но бывают и аномалии, как, например, нынче. Жарко. Значит, потом холод.

— И долго этот период протянется?

— Лет сто. Геологическую секунду.

— Сто лет — секунда! — ахнула Дуся. — Мы и по секунде не проживем? Ой! — Она вскинулась, так как Кирпиков появился и уже наставлял плуг.

Мерин выскался за дни уборки и понуро ждал команды.

— Дай, пап, пройдусь, — попросил Николай.

— Попаши-ко, батюшко, попаши, — обрадовался Кирпиков.

Приятно было смотреть на сына. Он шел за плугом прямо, не сгибался, а это признак умелого пахаря. Не давил на ручки, не дергал вожжи, доверялся коню. Пласт выворачивался ровно, ни одной перерезанной картошки не забелело.

— Коля-а! — позвала невестка с крыльца.

Кирпиков подосадовал: только парень вошел во вкус, она уже тут. «Подмяла Кольку, — сердито подумал он, — загнала под каблук».

— Ну, зар-раза! — гаркнул Кирпиков, сменяя сына.

Методично шагавший мерин справедливо обиделся. Вообще ломовая лошадь не сердится на возчика: тот тоже подневольный, но зачем зря-то кричать?

Дуся подскочила и шлепнула мерина по спине, показала Кирпикову готовность помочь.

«Посоветовать Кольке поучить жену? А не хуже ли обернется? Уйдет и дочь заберет. Если б оставила. Эх, это б был выход!» Кирпиков даже вздохнул: мечтательная мысль, бывшая и прежде, снова мелькнула — уйди невестка от Николая, оставь Машу, тогда Маша, конечно, досталась бы старикам.

Мерин шагал быстро, давая понять хозяину, что и без крика можно найти общий язык, и они скоро закончили Дусину одворицу.

— I Айда, пап, в баню, — позвал Николай. — Супруги нас бросили, в магазин пошли. А завтра уедем, не успеем.

— Мерина поставлю, и идем. Веник пополнее достань.

На чердаке на прежнем месте висели веники. Против прежнего они были малы, листья высохли до пепельной ломкости Николай осторожно отвязал один, хотел слезать, и какое-то воспоминание остановило его.

Около этого окна он готовился к экзаменам в седьмом массе. Разный мальчишеский хлам: проволока, гвозди, шалнеры, всякие железки вызвали улыбку. Зачем-то все надо было, натаскивал. Мечтал что-то построить, да так и промечтал. Четырьмя днями промелькнуло детство: зимним — белым, осенним — золотым, весенним — дождливым и летним — зеленым.

«Так что же вспомнилось-то?» — мучился он. А, вот что. Обида на отца. Он не дал учиться после семилетки. Как ни просился Николай дальше, отец заставил его пойти в колхоз. Десять классов Николай закончил уже в армии, а после службы — вечерний институт.

Сейчас Николай прощал отца. Волей-неволей поймешь его: легче заставить работать остальных людей, когда не жалеешь родных. «Бей своих, чтоб чужие боялись, — усмехнулся Николай. — Ну как было, так и было. Теперь не воротишь. А отец уж старик».

Стоял еще день, в бане было свободно. Выбрали скамью возле окна. Оконные стекла, до половины замазанные белилами, — еще не запотели, и виднелась лампочка на столбе. Она горела, но тускло.

Отец ошпарил веник. Вода в тазу потемнела, запахло как лесной прелью после дождя. Николай рывком отодрал разбухшую дверь в парилку. Охнул и, жмурясь, аккуратно пошагал вверх по ступенькам на полок. Там, трудноразличимый в пару, лежал человек.

— С успехом трудиться, — пошутил Николай и црякнул, чувствуя, как зябнет от жары, как истомно вживается тело в высокую температуру.

— Дверь-то че нараспашку? На тройке заезжаешь? А-а, — узнал лежащий Кирпикова. Это был Афоня. — Здорово, Сашка. Не выстужай, не выстужай да покрути колесо… Дай газу до отказу и скорости все сразу.

Зашипело — Кирпиков открывал паропровод. С хриплым свистом пошел в щели полка серый пар. Николай заплясал и свирепо стал бить себя… На коже проступили красные полосы."..

— На-ко моим, — сказал Николаю Афоня.

— Давай-ка, давай, батюшко, — весело сказал отец, приседая и прижимая к голове горящие уши. — Ну па-ар, самый жаровой пар.

Николай посмотрел на веник Афони и засмеялся:

— Силен, бродяга!

— А твоим только комаров отгонять.

Обычно парятся березовым веником. Кожа от него становится упругой и скрипит под пальцами. Но какой же был у Афони, если он так презрительно отозвался о березовом?

Дубовый? Есть любители и на дубовый. Хлестаться дубовым чувствительно, присадисто, но зато уж и жить после него хочется. Но и не дубовый был у Афони.

Может быть, пихтовый? Этот сортом повыше, встречается в банях редко. Пихтовый пахнет смолой, он тяжел, сбивает с ног. От него глохнешь и хочется убежать невымытым. Нет, и не пихтовый был у Афони.

Какой же тогда? Знатный был парильщик Афоня, явился к первому пару, лежал-подремывал в этом раскаленном воздухе, в котором колыхнуться без ожога трудно, и веник у него был соответственный. Можжевеловый был веник. Это зеленый пучок колючей проволоки, это куст азиатских роз без самих роз, с одними шипами. Но всякое сравнение вылетит из головы, когда тебя стегают таким веником. Самому париться, можжевельником невозможно — жалко молодой цветущей жизни. Новобранца-парильщика двое держат, один парит, или, вернее, порет. Бедняге кажется, что кожа на нем рвется в лохмотья, ребра исцарапаны, что конец света для него наступил намного раньше, чем назначено судьбой, а всего-то навсего исполняется выдуманный закон — добро насильственно. Выйдет парильщик с померкшим светом в очах, добредет до крана, сунется под холодную струю, сядет на пол, впадет в небытие, потом потихоньку оклемается, и потихоньку забрезжит ему новый свет, свет того солнца, когда был он молодым, когда будущее было безбрежно, безгрешно и стремительно летело к нему, а не улетало. И вот он окончательно очнулся, и вот он видит…