Живая вода - [18]

Лариса пошла в открытую:

Я свою соперницу

Увезу на мельницу.

Мели, мели, мельница.

Вертись, моя соперница.

И лихо рассыпала дробь. Дуся попыталась поправить положение:

Я и пела и плясала,

А меня обидели:

Всех старух порасхватали,

А меня не видели.

Все-таки счастье улыбнулось Ларисе. Она, легко прогибая половицы, подпорхнула к Делярову и стала его вызывать. И хоть он и не вышел, но уважение показал, встал и потоптался.

Дуся подскочила к гармонисту, отбила такт и заявила:

За веселье, за гармошку.

Ой, спасибо, играчок.

Наигралась и напелась,

Так зачем мне мужичок?

И достойно вышла из круга. Лариса же, показывая, что может плясать бесконечно, вызывала по очереди всех кавалеров. Никто не поддался. Вышел, правда, Павел Михайлович. За гармошкой его заменил Афоня. Но плясал Павел Михайлович не азартно, работали только ноги, сам был как деревянный и напряженно смотрел вдаль, будто ждал спасения.

— Туфли ты мне, Оксана, подтакала плохие нарочно, чтобы я ногу сбила.

Вот на что свалила Дуся свое поражение, на туфли, купленные в магазине Оксаны. Дуся жалела, что в пляске не вспомнила частушку, которую так бы в лицо и вылепить этой бочкотаре:

Ты его мани-эаманивай.

Я песни буду петь.

На твои колени сядет.

На меня будет глядеть.

Но время было упущено.

Глядя на пляску, Кирпиков испытывал двойное чувство: ишь напились, скачут, но скачут хорошо.

Пошли за стол по второму заходу. Афоня уселся рядом и продолжил свои разговоры.

— Ты был мужик от и до. От и до. С тобой можно было поговорить и посоветоваться.

— И говори.

Афоня посмотрел на Кирпикова как на ненормального.

— Как же говорить без выпивки?

— Не с кем стало выпить, вот что. Всего-то?

Кирпиков хотел наговорить Афоне упреков, но сдержался, отсел от него и, возвращая естественный ход вечера, запел «Хас-Булат удалой», а там пошли «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?», и, конечно «Что ты жадно глядишь на дорогу?», и, конечно, «На Муромской дороге», и, конечно, все ямщицкие, и, конечно, «Враги сожгли родную хату». Тася так звенела, хватала такие верха, так солидно гудел Павел Михайлович, что никто не заметил, что в общем хоре не хватает двух голосов.

На крыльце шел разговор как раз в эти два голоса.

— После обеда полежи, после ужина походи, — говорил мужской голос.

Женский отвечал:

— Конечно, вы мужчина кубатуристый, в вас много войдет, это надо понимать и ухаживать, а то корова расплясалась и вас дергает. Надо же понимать, человек — сердечник.

Дусе, это была она, хотелось окончательно уничтожить Ларису перед Деляровым. С ним она стояла.

— Знаете, как ее зовут? Заврыгаловка. Это же ужасно.

До такого сраму дойти. А чуть чего — на пару с Оке а ночкой через все решета протрясут, обсплетничают, все кости обмоют. А я никого не держу, ни за кем не бегаю, но вас, вас жалко, как они хитро вас обурали. А вы еще такой доверчивый. И хозяин, этот пьюха! Вчера бутылки бил, я говорю: Тася, проверь, может, его опасно здесь держать.

Деляров вдруг повернулся к Дусе:

— Эго правда, у него есть большая собака?

— Не знаю, — разочарованно ответила Дуся. Она думала, что Деляров решился ее обнять. — Хотите выпить? — интимно спросила она. — Я принесу. Пусть они там сидят. Много им чести с вами сидеть.

Пока она бегала, Деляров боязливо косился в сторону двора. Там была конюшня, и когда мерин переступал на полу, Деляров думал, что это такая порода собак — с копытами.

— Вот она, из Москвы приперлась! — объявила Дуся о своем возвращении. — Сперва я сама проверю, не отравлено ли. Оп! — она отпила. — А теперь отсюда же… тяни! — Она резко перешла на «ты».

Порция была великовата, но в Делярове сработал инстинкт исполнителя. Он выхлебал содержимое.

— Закуси!

Он счавкал то, что дала Дуся, и даже не понял что. Дуся тихо смеялась:

— Мы как нынешние: хлоп — и на брудершарф.

— Что он сделал первым делом? — громко спросил Деля-; ров. — Я спрашиваю, что он сделал первым делом по случаю войны? Он запер в туалете машинистку, чтобы не утекла тайна.

— Простудишься, — ласково говорила Дуся, набрасывая петли шарфа на шею Делярова. — Я как выскочу с голым горлом, так неделю отгрохаю.

Она слегка затянула шарф. Деляров качнулся к ней.

И как получилось, непонятно, только они обнялись. «Леонтий!» — сказала она, и он, трусливо трезвея, поцеловал ее. Потекло молчание. Из дома донеслось; «Не осуждай несправедливо, скажи всю правду ты отцу…».

— Если мы сказали «а», то должны сказать «бэ», дойти до «вэ», — сказал Деляров, — и вообще проделать всю азбуку.

— Леонтий, — как решенное сказала Дуся, — Кирпикову больше подносить не будем, вспахать ты и сам вспашешь. Ты же с мерином справишься. Вчера в магазин приезжал.

— Конечно, справлюсь.

Из дому через порог выпал Вася Зюкин. Деляров вспомнил свои опасения, поднял Васю и втолковал ему, что у Кирпикова есть собака. Вон там. Стучит лапами.

— Какая собака? — спросила Дуся. — Ты что, Леонтий?

— А стучит?

— Это в конюшне, мерин.

— Все, ребята, — сказал Вася Зюкин. — Мне конец.

Эх, если бы хоть бы птичку. — И он стал подсвистывать голубей. Или воробьев. Кого получится.

Пьяные кажутся себе остроумными, способными на житейские и любовные подвиги, но на трезвый взгляд они смешны и придурковаты. А может, они и пьют оттого, что не сильные, не остроумные? Может, это и надо — чтоб человек подумал о себе лучше, чем есть? Как знать. Задолго до смутных времен сказано: «Бог нашей драмой коротает вечность. Сам сочиняет, ставит и глядит». Но у него-то вечность, а у нас?