Живая и мертвая - [2]

«Кожу со знахаря сдеру с живого и солью присыплю…» — подумал Артемий, с трудом укладываясь на вязкую почву. Кафтан мгновенно промок, липкая стылость проникла к телу.

Боярин Артемий Сухой был трижды женат, но первые две жены так и не смогли принести ему сына. Полный дом девок на выданье, а наследника нет. И знатностью, и богатством Артемий Сухой мог потягаться с иными князьями, домочадцы звали его государем, как не всякого князя зовут, а вотчину и многочисленные дачи, полученные от великого князя за верную службу, оставить некому.

И вот, наконец, у третьей по счёту жены родился долгожданный наследник, и уже ходить начал, и лепетать не по годам разумно, как чёрная немочь свалила мальца.

Ради наследника боярин готов был пойти на любые жертвы, но за лежание в грязи знахарь должен ответить в любом случае, даже если его лечение окажется удачным.

Ночь тем временем наступила, августовская, тёмная, лишь восходящая луна чуть редила мрак. Под водой не было видно вовсе ничего, хотя, какой интерес наблюдать копошение ручейников? Благо, хоть пиявок в холодном ручье нет. Щека, опущенная в воду, застыла, зубы ныли. Другую щёку, оставшуюся на воле, обсели комары, и согнать их не удавалось никакими силами. Взмахнёшь рукой — замутишь воду — и пиши пропало.

«Вот, что имел в виду шарлатан, говоря, что не вытерплю, ожидая луну. Врёшь! И не такое вытерпливал! А вот как ты пытки будешь терпеть, я ещё полюбуюсь».

То-то скользкое шлёпнулось на щеку, завозилось, устраиваясь.

«Тьфу, погань! Лягуха! А и то, нет худа без добра: комаров пораспугала».

Совсем прилежался Артемий на мягкой болотине, как вдруг заметил, что тот глаз, что под водой, плотно зажмурен. Старательно заморгал, и перед взором просветлелось. Косые лунные лучи проникали в воду, открывая глубинный мир, всей глубины в котором было три вершка.

Кто из живых людей видал лунный луч? Солнечный — сколько угодно, а от луны лишь обманное сияние да порой ореол с небесах. А тут лучи, косые, каких допрежь лишь от солнца видеть доводилось. И в этом небывалом свете чётко видно, что ручей один, а струи в нём две. Обе чистые, светлые, прозрачные, неотличимые друг от друга.

Артемия как огнём ожгло, ровно в прорубь после бани окунулся. Вот он где, искус — которую воду выбрать? Одна струя жизнь дарует, другая смерть несёт, и кабы себе, так нет же, единственному сыну — Роману Сухому. Ошибёшься — уже ничего не исправишь.

Артемий медлил, а время шло.

И тут лягушка, по-хозяйски рассевшаяся на щеке, сползла в воду и, в то же мгновение, растопырив лапки, бессильно поплыла по течению. Сдохла, родимая! В мёртвую воду попала и указала боярину, чего брать не след. Спасибо тебе, квакунья, век благодарить буду!

Застывшая рука, в которой был зажат ковш, плохо слушалась, но Артемий сжал зубы и заставил себя зачерпнуть драгоценную влагу возле противоположного бережка, подальше от того места, где погибла лягушка. Затем поднялся на ноги, разом смешав и взбаламутив оба потока. Осторожно перелил добытую воду из ковша в чистую флягу. Нащупал рог, но онемевшие губы не слушались, трубного звука не получилось. Чвакая сапогами полными воды, прошёл несколько шагов и лишь потом сумел затрубить хрипло и немощно.

Раздались ответные крики, загорелся факел, ненужный в полнолуние. Через минуту егеря были рядом.

— Государь, что с тобой?

Кто-то сбросил с себя охотничий кафтан, хотел накинуть боярину поверх вымокшего.

— Пустое! — отрёкся от заботы Артемий. — Коня! К дому живо!

Боярский терем был по ночному тих и тёмен, хотя никто, почитай, не спал этой ночью, все ожидали возвращения хозяина. Спал один младенец Роман, хотя вряд ли можно назвать сном забытьё, вызванное чёрной немочью. Скорее — беспамятство, предшествующее смерти.

Артемий быстро прошёл в опочивальню, где возле семейного ложа стояла люлька сына. Ребёнок лежал пластом, и потребовалось заметное усилие, чтобы уловить его дыхание и понять, что младенец жив.

Через минуту в опочивальню привели лекаря.

— Вот вода, — Артемий выставил на стол флягу, внутренне радуясь, что велел запереть лекаря в горнице, а не в погребах, заковавши в железо. А так мудрецу не на что обижаться и вредить он не станет.

Прежде врач подошёл к колыбели, приподнял ребёнку веко, заглянул в закатившийся глаз, затем только коснулся фляги.

— Всё сделано, как я велел?

Боярин презрительно скривил губы и не ответил. Невежда смеет сомневаться! Уже за одно это не сносить ему головы. Но пока хаму прощается всё, понеже речь идёт о жизни наследника.

Лекарь добыл из наплечной сумки стеклянный стакан с метками, нанесёнными красным лаком, отлил воды на три деления, приподнял безвольно лежащего мальчика, поднёс воду к синюшным губам.

— Пей!

Ничто в лице младенца не дрогнуло, но когда живительная влага коснулась губ, он сделал один судорожный глоток, затем второй. Серое лицо порозовело, закаченные под веками глаза вернулись на своё место, дыхание выровнялось. Теперь ребёнок просто спал, и смерть, витавшая над изголовьем, удалилась в свои пределы.

Знахарь отёр рукавом пот и внушительно произнёс:

— Утром он проснется, словно ничем и не болел, и здоровье его будет несокрушимым много лет. Никакая хворь не посмеет коснуться его. А ты, государыня, — повернулся лекарь к боярыне, скорчившейся на лавке под иконами, — озаботься, чтобы к утру мальчугану была кормилица, а то и две. Молока ему много понадобится.