Живая душа - [47]

Но спросить было нельзя.

Пока ехали, Воронин пытался приглядеться и все вспоминал. Вспоминать было ни к чему. Просто инстинктивно старался не думать о приближавшейся смерти и отвлекал себя от главного, от слишком жуткого.

Странно только, что ехали очень долго. Неэкономно для фашистов возить на расстрел за десятки километров, бензин тратить…

Человек со знакомым лицом не сводил с Воронина глаз. Тоже узнал?

А грузовик все катил по какой-то ровной дороге, и было слышно, как с гулом проносятся за стенкой встречные машины. Асфальтированное шоссе, и движение на нем не прекращается ночью. Значит, центральная, оживленная трасса.

И, значит, — не расстрел. На какую-то секунду Воронин чуть не задохнулся от радости. Все исчезло, все отдалилось — смерть, оказывается, не занесла над его головою топор! Счастье!

Человек со знакомым лицом и третий пленный взволнованно улыбались, видимо, тоже понимая происходящее.

— Молчать! — на всякий случай приказал охранник.

Радость отхлынула. Воронин привалился спиной к шаткой, мелко дрожащей стенке кузова, прикрыл глаза. Усмехнулся.

А через минуту он вспомнил, кто этот человек, сидевший напротив. Земляк. До войны встречались в Сыктывкаре. Этот парень учился на лесрабфаке. А запомнил его Воронин с весеннего субботника, когда студенты сажали деревья в городском парке. Точно. Все всплыло в памяти — как бывает, когда ее не торопишь.

Вот, земляк, где довелось свидеться. Далековато от родных мест.

Грузовик остановился, не съехав с дороги. Проверка. Патруль. Залопотали в кабине, открыли дверцу кузова, посветили таким же широкогорлым фонарем.

Все-таки любопытно, куда их везут. А если третий лагерник — тоже коми, совсем интересно. Загадочный происходит отбор.

Еще несколько раз патрули останавливали грузовик. Видимо, поблизости был какой-то крупный центр. И когда очередной патруль заговорил с охранником, Воронин нагнулся к третьему пленному:

— Откуда будешь?

— Из Кожвы.

Третий лагерник тоже оказался земляком. Это уже не случайность.

Воронин надеялся, что все-таки сумеет перемолвиться с пленными. Может, этим двоим что-то известно? Может, хоть догадываются о маршруте? Да не получилось даже краткого разговора.

Грузовик въехал в город, повилял по узким улочкам и вскоре сунулся под арку, во двор. Приехали. Пленных выпихнули из машины и тут же увели поодиночке.

Воронина конвоир быстро погнал к дверям, освещенным синей маскировочной лампой; другой конвоир ждал внутри, в пустом коридоре. Ткнул в спину, повел на второй этаж.

Какая-то голая комната — то ли камера тюремная, то ли кладовка. Дверь лязгнула. Тьма.

Спать Воронин, не мог. Опять тошнило, и тонкий, комариный звон не стихал в голове. А заснуть бы следовало, чтоб набраться силенок перед завтрашним днем. Завтра начнется то, ради чего их везли за сотню километров.

Бледно заголубело окно: обрисовался, точно сотканный из дыма, купол какой-то старинной церкви. Потом купол обвело первым солнечным лучом. Голуби вспорхнули, щелкая крыльями.

Похоже, что Воронин очутился в Риге. Почему-то настойчиво думается, что эти древние крыши — рижские.

Открылась дверь. Конвоир просунул алюминиевую кружку, накрытую ломтиком хлеба. Запахло пригорелым.

— Бери! Ну?..

На завтрак тут подают кофе. А хлеб — даже с сыром. Заранее расщедрились… Воронин выпил горячую жидкость, заставил себя сжевать и хлеб с сыром.

Ничего. Не введет он хозяев в большие расходы. Сегодня же отправят обратно. Или здесь, на месте, вычеркнут из всех своих списков.

Воронин уже догадывался, что ему предложат здесь.

Отобрали пустую кружку, снова заперли дверь. Минуты тянутся. Воронин твердил себе — уж скорей бы, скорей… И вот наконец ведут вниз, на первый этаж, и опять этот длинный коридор, странно пустой в дневное время. Воронин шел, стараясь не покачнуться, не выдать слабости.

Клюге сказал по-свойски, по-домашнему:

— Проходите, проходите! Располагайтесь.

Движением руки выпроводил за дверь охранника, подвинул Воронину кресло, сел в другое, сбоку. На столе, свободном от бумаг, стоял только телефонный аппарат и еще — прямоугольный, в лакированном футляре — радиоприемник. Светилась шкала с названиями городов, написанными по-немецки. И музыка слышалась.

— Сейчас, — сказал Клюге. — Только дослушаем. Редчайшая редкость.

Сквозь помехи и атмосферные разряды звучало далекое фортепьяно — позванивали, рассыпались стеклянные колокольчики.

— Великолепно, — сказал Клюге, когда музыка кончилась. — Знаете, кто играл? Ныне забытая пианистка Верочка Лотар… Никогда не слышали? Была такая француженка, удивительно талантливая. Выступала вместе с Артуро Тосканини. Перед войной вышла замуж за советского инженера, уехала с ним в Ленинград. Так и пропала, бедняга. Теперь можно услышать только старые записи…

Приемника Клюге не выключил. На незнакомом языке диктор негромко пробормотал что-то, потом снова зазвучало фортепьяно.

— Это уже не она… Хотя тоже неплохо. Вот слушаю, и появляются печальные мысли. Жизнь коротка, а на свете столько прекрасных вещей — музыка, поэзия, картины великих художников. И не успеешь познакомиться даже с малой частью этого богатства…

У Воронина невыносимо кружилась голова. Давали себя знать и бессонная ночь, и волнение перед этим разговором. Опять круги перед глазами, плавающие темные точки, тошнота. Выдержать бы, не свалиться.