Живая душа - [45]

2. Итак, вся пропагандистская работа… должна быть направлена на то, чтобы не только германскому народу, но и другим европейским народам, включая народы занятых восточных районов, и странам, еще подчиненным большевистскому господству, объяснять победу Адольфа Гитлера и германского оружия как соответствующую их кровным интересам.

3. С этим не должно быть связано прямое или косвенное дискредитирование этих, в частности восточных, народов, — прежде всего в открытых речах или публикациях.

Нельзя называть восточные народы, ожидающие от нас освобождения, скотами, варварами и т. д. и в этом случае ждать от них заинтересованности в германской победе…»

Клюге усмехнулся, вспоминая содержание и особенно стиль документа. Стиль прихрамывал, подобно самому автору. Но «новые установки» выражены достаточно ясно.

Ермолаеву, да и всем непосвященным, излишне знать, что на помощь рейху сейчас призывается любое отребье. Не только атаманы Краснов и Шкуро, не только его сиятельство Багратион-Мухранский, но и подонки вроде господина Ермаченко, «вождя Белорутении». Едва господин Ермаченко дорвался до власти, как начал усиленно воровать и спекулировать валютой… И ничего не поделаешь, — приходится терпеть подонков. Необходимо создавать впечатление, что у большевизма немало внутренних врагов, что советские народы отнюдь не монолитны, что даже в глубоком тылу существует брожение и очаги борьбы…

Ермолаев не должен знать, что в этой политической игре он останется пешкой. Он высадится со своей группой в северных болотах, сколотит банду из антисоветских элементов (пусть небольшую, данные о ней можно преувеличить), оттянет на себя воинские части, охраняющие дорогу. И тогда обрушатся с неба  в т о р о й  и  т р е т и й  десанты. Уже на юге. Будут взорваны Ухтинские промыслы, будут парализованы и Печорская, и Архангельская железные дороги одновременно.

Действия второго и третьего десантов будут приписаны восставшим. Появится еще один политический козырь. И наплевать, что мифическая «армия» Ермолаева будет разгромлена, наплевать, что исчезнет сам Ермолаев. Дворняжке привязывают к ошейнику адскую машинку и посылают в пороховой погреб… Если бы Клюге даже не презирал Ермолаева, если б испытывал к нему дружеские чувства — все равно отправил бы умирать. Не до жалости. Не до честности сейчас. Обманывай, предавай, хватай всех за горло, — лишь бы самому уцелеть. Идет тревожная, коварная весна сорок третьего года…

Ермолаев шел к соседнему залу. Оттуда выплескивалась раздерганная музыка, доносился галдеж, привычный немецкий галдеж — с горделивыми воплями, но достаточно дисциплинированный, без битья посуды.

Эх, одну бы гранату меж столиков. Только — не бросит ее Ермолаев. Не бросит и никогда не съездит по физиономии оберсту Клюге. Потому что дворянин Ермолаев, гордившийся своей храбростью, на самом-то деле — трус. Он еще способен из-за угла убивать соотечественников, получая за это денежки, но на хозяина своего, на господина, руку не поднимет. С четверенек не встанет…

Он старался не думать. Но это ощущение — рабства, ничтожества — давно уже не исчезало, захлестывая удушьем.

Он откинул портьеру. В дымном, прокуренном зале было много танцующих, Наташу облапил какой-то пехотный капитан с подвязанной челюстью. Так здесь заведено: сначала девушки выступают на эстраде, а потом спускаются в зал, чтобы танцевать с посетителями. Пригласить может любой, а отказаться не имеешь права.

Девочка на лошади. Чистота. Нежность.

Внезапно Ермолаев подумал о том, что оберст Клюге наверняка проверял Наташу, прежде чем вербовать. Конечно, была проверочка. И серьезная… Вот тебе и картиночка в памяти. Ермолаев-то переживал, что Наташенька вынуждена прислуживать в кабаке, в злачном месте. Это, мол, унизительно при девической непорочности, при Наташенькином воспитании и убеждениях… Вот дурень-то. Не важно, спит ли Наташенька с каждым посетителем кабака, важно, что она выдержала проверку. Это страшней. Благополучно Наташенька прошла сквозь фильтры немецкой разведки, и значит — лживы ее словечки, лживы мечты о далекой родине. Все лживо. Все втоптано в грязь.

Девочка на лошади. Непорочная чистота. Такая же, как у диверсантов, с которыми его забросят в советский тыл… Зря Ермолаев совестился, вспоминая покойного отца Наташи и предсмертную его просьбу опекать девочку.

Эта девочка и сама не пропадет…

Танец кончился. Ермолаев окликнул Наташу и поманил за собой. Она подбежала, впопыхах даже не заметила, что он в немецком мундире. Зашептала, округляя глаза:

— Мне же нельзя, Владим Алексеич!.. Я на работе!..

— Теперь можно, — сказал Ермолаев. — Теперь все можно.

Глава вторая ВОРОНИН И КЛЮГЕ

Около двух недель Александр Воронин провалялся в лазарете. Впрочем, лазаретом был такой же дощатый барак, лишь провонявшие нары в нем расставлены попросторней, да по утрам заходит немец фельдшер, делает осмотр. Тех, кто от «лечебных процедур» стал безнадежен, фельдшер приказывает вынести — все равно сдохнут, незачем занимать место. Тех, кто превозмог лечение и все-таки выздоравливает, фельдшер приказывает гнать на работу — на свежем воздухе поправятся окончательно.