Живая душа - [48]

— Вам нездоровится?

— Я здоров, — ответил Воронин.

— Переволновались? Я понимаю: неизвестность хуже всего. Но место, где вы оказались, еще не самое худшее на земле… Здесь не гестапо, не тюрьма. Всего-навсего — военная разведка.

Клюге был в штатском костюме. При подобных беседах мундир и регалии только мешают. Даже обязательного портрета фюрера не было на стене кабинета.

— Себя можете не называть. — Клюге улыбнулся. — Воронин Александр Гаевич… Лейтенант. Коми. Командир взвода. Возьмите-ка маленький подарочек, Александр Гаевич.

Он протянул Воронину надломленную, тронутую желтизной фотокарточку.

— Ваша жена. Возьмите, оставьте у себя… Очень приятное лицо. Черные глаза и белокурые волосы — это, знаете ли… редкость… Она тоже по национальности — коми?

— Коми.

— Среди ваших документов, Александр Гаевич, было еще письмо, которое вы не успели отправить… Сейчас найду его… Вот оно. К сожалению, теперь его не пошлешь, хотя технически это возможно. Ваша жена, вероятно, получила официальное извещение о том, что вы пропали без вести. И любое письмо от вас теперь вызовет… гм-гм… недоумение. Есть другой способ. Мы могли бы очень деликатно информировать вашу жену. Просто сообщить, что вы живы-здоровы. Она сохранила бы такое известие в тайне?

— Не надо, — сказал Воронин.

— Но она ведь очень переживает. И, судя по вашему письму, вы тоже ее любите.

— Не надо.

Клюге знал, что Воронин откажется. Вернее — сразу, едва увидел входившего в кабинет Воронина, понял это. Зырянин волновался, но явно умел держать себя в руках.

— Нелегко ей с двумя ребятишками, Александр Гаевич…

Клюге все держал фотокарточку, будто поддразнивал Воронина. Большая удача, что зырянин угодил в плен, не успев уничтожить письмо и документы. Теперь грешно этим не воспользоваться.

— А если станет известно, что вы в плену, Александр Гаевич, жене будет совсем плохо. Не так ли? Советские власти не жалуют семьи тех, кто сдается в плен…

— Я в плен не сдавался.

— Это мы с вами знаем.

Клюге сделал ударение на слове «мы» и выдержал паузу. Воронин остался невозмутим. Обросшее, исхудалое лицо было спокойным, глаза полуприкрыты.

— Нигде не зафиксировано, что вас подобрали в бессознательном состоянии. Никто этого не видел. Вы сдались в плен, Александр Гаевич. И рассказали о дислокации советских частей. Охотно рассказали все, что вам известно…

— Там верят, что я не расскажу.

— Мы располагаем довольно подробными сведениями о вашем участке фронта…

Воронин не поднимал темных, посиневших век. И крупные руки его лежали на коленях неподвижно.

— Легче всего подумать, что эти сведения поступили от вас.

— Ничего. Там разберутся.

Было ясно, что Воронин не боится. Вины за собой не чувствует и оттого спокоен. Вполне допустимо, что уже в концлагере приготовился к смерти. Встречаются фанатики, которым легко умереть, если совесть чиста.

— Что ж, такая стойкость делает вам честь, Александр Гаевич. Я по профессии филолог и встречал в литературе лестные отзывы о вашем народе. Рад, что они подтверждаются.

Беседа принимала оттенок, точно соответствующий геббельсовскому циркуляру. Не называйте их скотами и варварами. Похваливайте за доблесть. Министр пропаганды был бы доволен.

Но министр лично, можно сказать, не сталкивался с варварами. Иначе знал бы, что нельзя всех зачислять в олигофрены. Не все расцветают от глупой похвалы.

Воронин теряет интерес к разговору. Пожалуй, он понимает, что не от хорошей жизни заискивает перед ним полковник абвера. Бог мой, что приходится терпеть весною сорок третьего…

Хорошо еще, Воронин не подозревает, до какой степени он необходим полковнику. Вот уж позлорадствовал бы. Вот бы дал волю сарказму.

Терпение, терпение. Приближается самая серьезная часть беседы, необходима тщательность и осторожность.

— Александр Гаевич, не собираюсь я вас ни в чем убеждать. И агитировать не собираюсь. Я догадывался, что вы откажетесь сотрудничать с нами. А жаль, честное слово. Может, еще подумаете?

— Нет.

— Подумайте, а? Ведь теперь вам даже в лагерь нельзя возвращаться… Свои же убьют, обязательно примут за провокатора. Известна мне обстановка в лагерях. Кстати, и немецких военнопленных содержат не лучше. Живым никто не вернется.

— Отправляйте в лагерь, — сказал Воронин.

— На верную смерть? А за что, собственно? Нелепость какая, Александр Гаевич, — не осталось у вас выхода, как ни ищи… Нелепость войны. Человек не виноват, а его везде ждет смерть. Поневоле растеряешься, как с вами поступить…

— Наберитесь решимости, — сказал Воронин.

— Смеетесь, а весь парадокс в том, что я бы мог вас заставить сотрудничать и тем самым избавил бы от смерти…

— Не заставите.

— Да что вы, Александр Гаевич? Проще простого. Мы переправляем своих людей, за линию фронта. Примерно на вашу родину. Есть адрес вашей жены и детей…

Впервые у Воронина дрогнули пальцы, лежавшие на коленях. Тень прошла по лицу, метнулась во взгляде. Теперь он испугался и при всей своей выдержке не сумел скрыть. Понял, что выдал себя.

«А парадокс-то заключается в другом, — подумал Клюге. — Ты не представляешь, в чем заключается истинный парадокс. Ты почувствовал опасность, но эта опасность угрожает мне, а не тебе. Я хотел проверить, правду ли ты написал в письме, ведь письма бывают лживы, человек иной раз сочиняет трогательные фразы о любви к жене и детям, а этой любви нет. К сожалению, ты написал правду. Ты дорожишь семьей. Плохо. Чем сильней ты дорожишь ею, тем хуже для меня».