Житие и деяния преподобного Саввы Нового, Ватопедского, подвизавшегося на Святой Горе Афон - [22]
24
Мы уже и раньше говорили, что великий не просто и без приготовления решился предпринять это дело, но принял на себя юродство, сначала хорошо обучив всякий член и всякое чувство, чтобы не дать возобладать худшему над лучшим, и вышел, таким образом, с должной предосторожностью для осмеяния изобретателя злобы, имея главным и важнейшим побуждением (πρόφασις), как часто говорилось в рассказе, дивную и неизреченную любовь ко Христу и чрезвычайную жажду сладкой за Него смерти. Кроме того, он имел в намерении, как сам потом разъяснил нам, пройти через все роды жизни, ничего из этого не оставив, сколько это от него зависело, неизведанным и неиспытанным. Поэтому-то и совершилось все по его намерению, как дальше явит мое слово. Особенно при этом он предпочитал всему молчание, говоря, что юродство не имеет никакого значения, хотя бы кто дошел до верха добродетели, без этой предосторожности (ἀσϕαλείας ἐξ ἀυτῆς), но есть без этого сеть и явная глупость, иногда оканчивающаяся для предпринявшего это осмеянием, согласно словам древних отцов, которые говорят, что «требуется большое трезвение (νήψεως) ревнующим проходить этот путь, чтобы, решившись осмеять врагов, самим потом не сделаться посмешищем для них». «Избравшему путь трезвения, – говорил опять мудрый, – никогда не следует оставлять молчания. Итак, если мне удалось, – говорит, – что-нибудь хорошее сделать в течение того длинного периода времени, конечно, по изволению Божию, то все это было делом славного молчания. Поэтому я не оставлял его, полагаю, лет двадцать и больше, пока опять не возвратился на любезнейший Афон, отечество монахов, ибо только он разрешил узы моего языка, как я раньше обещал Богу, прекратив долгие странствования наши и труды». Так сказали нам славные уста, устраняя преткновения на пути, ведущем к Богу, и показывая во всяком роде жизни, по обычаю, самый гладкий и царский (путь). Поэтому и мы решились коснуться этого подробно, не для того, чтобы защитить славу этого мужа, – что было бы невозможно, – прославляемого сверхъестественно свыше, как сейчас будет видно, и вследствие этого нисколько не требующего славы от людей, хотя бы она вся собралась вместе, но для того, чтобы помешать кому бы то ни было считать образцом высокой жизни это наружное и притворное юродство, не зная о сокровенной мудрости его. Однако мне должно возвратиться опять к (прерванному рассказу).
25
Итак, лежал человек Божий израненный, как я сказал, весь залитый кровью и до такой степени измученный, когда, так сказать, и самое ощущение боли отнимается, и был почти мертв, будучи не в состоянии даже дышать, лишенный (притом) всякой помощи и попечения. Но Всевышний не оставил Своего подвижника. Он и при молчании его услышал его и прежде обращения его к Нему с мольбой сказал: «Я с тобою!» – так, конечно, величественно и богоприлично, что, с одной стороны, приходится больше удивляться чудесности помощи, а с другой – быстроте чуда или, лучше, и тому и другому. Каким же образом? Свет, пролившись в изобилии с неба (о, какой неизреченный и дивный, по его словам, был блеск и сладость его!), сначала неизреченно осиял и усладил самое главное – ум его, а потом и все телесные чувства и члены и сделал совершенно здоровым, так что даже не осталось, так сказать, и следа какой-нибудь раны. Исполнив его при этом гораздо большей, чем раньше, и как бы юношеской силы, он как бы воскресил его из мертвых и сделал настолько более дивным и сильным, что благодаря сверхъестественному тому осиянию он начал уже ощущать задаток будущего наследия и благодати. Поэтому с этого времени Бог, все к полезнейшему пременяющий и одним хотением все творящий и претворяющий (Ам. 5:8), прекращает беды искушений и человеческой той бури, а лучше сказать, движущей ее бесовской злобы и превращает в совершенную тишину, полагая этим как бы начало для последующего. Ибо (Божественным) дарованиям предшествуют, говорят умудренные в этом, труды, а за искушениями – скажем вместе с ними – следуют духовные утешения. Так было и с подвижником – (далее последовала) слава со всеми ее последствиями. Ибо он опять выходит с прежней решительностью, держась обычного пути, а воинство (πλήθος) лукавого, совершенно отступившего от него, сразу переменившись, уже не дерзко и бесстыдно, как раньше, стало приближаться к нему, но с подобающим страхом и благоговением, как будто только теперь открылись у них глаза после прежней слепоты.
И вот подходит к нему один благоговейный и сострадательный человек, трогательно и со слезами умоляя его хоть немного отдохнуть от долгих хождений и скитаний, а также набросить какой случится покров на тело, совсем уже изнемогшее от чрезмерных трудов и долгого озлобления. Говоря это, он приглашает его, как древле соманитянка (1 Цар. 4:8-35) Елисея, в дом свой. «Есть у меня, – говорит, – человек Божий, и прекрасный сад, орошаемый водою, удобный для безмолвия всякому желающему, и подходящее пристанище для подвижника. Итак, не откажи мне в просьбе если не ради чрезвычайных своих трудов из-за добродетели, то ради той высочайшей любви, чрез которую ты стал, как мы видим, совершенно чужд миру для Христа, чрезмерно тебя возлюбившего». Это и подобное этому говоря с теплыми слезами, убеждает великого принять его гостеприимство, а лучше сказать, оказать ему такую милость и честь, полезнее и почетнее которых не может быть ничего для имеющих ум. Итак, входит великий в страннолюбивый тот дом, облекшись вместе с тем и власяным рубищем, простым и самым бедным, немного изменив образ жизни и поведение, но продолжая тем не менее держаться любимого молчания. При этом он решил не безысходно, как бы пригвожденный, оставаться в доме, но то жил там, упражняя благоразумную душу и возгревая горячность веры, то больше пребывал в уединении в самых пустынных местах, предаваясь здесь главным образом наслаждению предметом любви и выше всего считая не входить в близкие сношения с людьми, хотя и не мог быть совершенно не замечаем ими, как сейчас будет сказано.
