Житие Дон Кихота и Санчо - [127]
Меня не тошнит ни от Данте, ни от Сервантеса. Зато меня тошнит от дантофилов и сервантесофилов, от всей этой книжной моли и обслуги гениев прошлого. Уверовав в литературных богов и желая споспешествовать их вящей славе, они на самом деле делают их тошнотворными и даже хуже — отвратительными. Из‑под их пера обычно выходят такие законченные святоши от литературы, какими бывают только те святые[76] что заняли свое место в «Христианском годе».>3
Один мой добрый друг и человек, которого я действительно уважаю, мсье Камиль Питоле, молодой человек с живым умом и без шор на глазах, прочитав в номере от 9 сентября этого года мою работу «Житие Дон Кихота и Санчо», совсем ее не понимает и связывает с упоминавшимся моим исследованием, полагая его чем‑то вроде пролога к вышеупомянутой работе. Эта статья мсье Питоле>4 тем самым дает мне возможность сказать несколько слов эрудитам и критикам.
Мсье Питоле начинает с того, что сообщает своим читателям, будто я начисто лишен чувства юмора, сокрушая тем самым одну из самых сладких иллюзий всей моей жизни и отнимая у меня титул юмориста, который я было начал, к большому своему удовольствию, обретать, зато он приклеивает мне ярлык, совершенно мне ненавистный, заявляя при этом, что тошнотворнейший эпитет «ученый муж» присвоило мне испанское студенчество. Мой друг Питоле, должно быть, не знает, — это по всему видно, — что я не раз и очень бурно протестовал против того, чтобы на меня навешивали безобразное прозвище мудреца, каковым я никогда не был. Это понятно всякому, кто меня знает, кто читал мои очерк и книгу, о которых я здесь говорю. В Испании, если ты хоть что‑то знаешь, а я кое‑что знаю — смею признаться в этом со столь свойственной мне скромностью, — тебе непременно пришьют мудреца, а вот для того, чтобы сойти за поэта, — еще один ярлык — надо вообще ничего не знать. А если в каких‑то стихах говорится что‑то требующее для своего понимания сосредоточенности и наводящее на размышления — это стихи мыслителя, а не поэта. Поэты думать не должны.
И позже, когда мсье Питоле разбирает мой очерк, он особенно выделяет мои слова о том, что эрудиция обычно — не говорю, всегда — служит прикрытием духовной лени, а ученые мужи несносная каста. Все это дает мне основания вплотную заняться этими моими предположениями.
И к тому же установить, к какому типу эрудитов принадлежу я сам, потому что, как станет ясно потом, среди них есть очень милые и достойные всяческого уважения люди, как, например, сам мсье Питоле, более чем эрудит, но есть и совершенно невыносимые субъекты, и их‑то как раз у нас больше всего.
Известно, и здесь я повторяю уже сказанное, так вот известно, что у всех народов бывали в истории культуры такие времена, когда надо было остановиться и произвести инвентаризацию накопленного, разобрать его, упорядочить и только после этого отправляться дальше. Это периоды критики, «александрийские периоды», скажем так, и горе тому, кто в миг, когда все погружены в восстановление текста какой‑нибудь античной оды и заняты выяснением ее происхождения,>5 возьмет да и высунется с какой‑нибудь новой одой, да еще не являющейся зеркальным отражением изучаемой.
Известно, что всякий путник время от времени останавливается, чтобы окинуть взглядом пройденный путь и, обозрев его целиком, не вглядываясь в труднопроходимые участки пути и не отдыхая взором на легких, набраться духу, чтобы двинуться дальше.
Известно, что время от времени подобает очищать совесть покаянием в совершенных грехах, разбираясь в их причинах и укрепляясь в добродетели, а очистив и облегчив совесть, можно снова беззаботно грешить.
По краям моего письменного стола громоздятся всевозможные бумаги, письма, вырезки из газет и журналов, брошюры, книги, которые мне присылают, и время от времени я вынужден делать уборку, разбираясь со всем этим, немало выбрасывая и еще менее того оставляя, чтобы эти кипы бумаг не застили мне свет.
Вот и похоже на то, что Европа, а вместе с ней и Испания, проходят через этот неприятный и тягостный период критицизма, или александрийский период, и, судя по всему, благодарение Богу, мы начинаем из него выходить. При этом в море вторичной литературы растворяется капля настоящей — немало произведений, с виду подпадающих под категорию настоящей литературы, относятся на самом деле к литературе вторичной, так же как есть немало произведений, критических по форме, а на деле первозданно поэтических.
Вообще литература, мастерство, ремесло душит поэзию, а так как литературные круги любого общества составляют литераторы–ремесленники, результат неутешителен.
Если бы в учреждение, в котором сидят и корпят над исследованиями Гомера критики и филологи, вошел бы некий новоявленный Гомер, распевая новые, но не менее прекрасные песни, нежели те, что пел божественный слепец, или даже воскрес бы сам Гомер и принялся воспевать наши нынешние свершения, его бы прогнали, обвинив в верхоглядстве и неуместности его песнопений.
