Житейские сцены - [123]

Анна Михайловна вдруг остановилась, как будто испугавшись, что сказала слишком много.

— А теперь,— повторил вполголоса взволнованный Костин и, не имея сил дольше владеть собой, страстно прибавил,— теперь ты любима и любишь… Не так ли?

Анна Михайловна вздрогнула.

Это было после обеда. Они шли полем и не заметили, как отдалились от дому. По обеим сторонам росла рожь; облитая горячим светом послеобеденного солнца, она тихо наклоняла тяжелые, зрелые колосья, как бы приветствуя и благословляя влюбленных…

— Теперь никто не сторожит нас, никто не видит,— говорил в восторге Костин.— Скажи же, скажи это слово, которого я так долго и так мучительно жду.

Она оглянулась вокруг и потом, быстро схватив его руку, прижала к своему сердцу…

— Пока оно бьется,— сказала она твердо, открытым и ясным взором смотря ему в лицо,— я твоя! навсегда твоя!

Костин плакал от счастья; он готов был, несмотря на то, что его могли подстеречь и даже увидеть из дому, схватить ее хорошенькую головку и целовать эти глаза, волосы, губы, целовать без конца… Но стук колес, раздавшийся позади, заставил его опомниться. Обоим невольно пришла мысль, что за ними гонится Никанор Андреич, но это был какой-то мужичок, ехавший с мальчиком в телеге. Костин и Анна Михайловна посторонились, мужичок снял шапку, поклонился гуляющим. Сердце Костина было так полно, что он охотно кинулся бы ему на шею.

— Пора домой,— произнесла Анна Михайловна,— нас, может быть, уже хватились.

Они повернули назад.

Перед ними предстал господский дом с флигелями и службами, стоявший на возвышении и окруженный зеленью садов; вправо блестело озеро, обсаженное с одной стороны старыми, густыми деревьями. Вдали виднелись меловые горы, поросшие кустарником. И все это глядело так весело, так приветливо и светло.

— Как хорош божий мир! — воскликнула Анна Михайловна.— Отчего же нам приходится подчас так горько?.. Хоть бы детям нашим было получше нас!

— Что это вы, господин учитель, в моей деревне как барин распоряжаетесь? — сказал однажды Никанор Андреич Костину, садясь за обед.

Костин побледнел; лицо Анны Михайловны выразило испуг и недоумение.

— Что вы хотите этим сказать,— спросил Костин,— и в чем вы заметили вмешательство мое в ваши дела?

— А в том, например, что вы затеяли деревенских мальчишек грамоте обучать! Я, кажется, для детей своих нанял вас.

— Что ж, вы находите бесполезным для крестьян знать грамоту?

— Не бесполезным, милостивый государь, а вредным. Мужик должен знать соху да борону, а не книжки читать…

— Я думаю, что и для вас — для помещика — грамотный крестьянин всегда полезнее,— начал было возражать Костин.

— Ну, нет-с, увольте! покорно вас благодарю. Вы это так понимаете, а я иначе. Вам меня не переучить. Вы еще не родились, а уж я собственными крестьянами владел. Научи-ка их грамоте — да они барина и в грош тогда ставить не будут. Черт знает чего наберутся, кляузниками поделаются, прошения писать станут. Знаю я их… Вот мне Пентюхин сказывал, что он и в газетах где-то читал, что из грамотных девять десятых негодяев выходит. Это один помещик сам высчитал. Стало быть, вред!

— Пентюхин невежда и сам не понимает, что говорит. Это мнение, действительно кем-то высказанное печатно, встретило такие опровержения со всех сторон, что тот, кому оно принадлежит, и сам отрекся наконец от слов своих и старался перетолковать их иначе.

— Во-первых, Пентюхин мой хороший приятель, и потому прошу вас покорнейше не отзываться о нем при мне таким образом. Он и в целом уезде образованным слывет; а что касается до опровержений, так знаем мы, кто их делает: такие же вот, как вы, то есть у кого ни одной души своей не бывало; и никогда я не поверю, чтобы этот помещик взял слова свои назад.

Костин хотел отвечать, но Анна Михайловна, видя по лицу его, что ответ мужу готовится не слишком мягкий, умоляющим взором взглянула на молодого человека, и он, воздержавшись, проговорил только:

— Мы с вами никогда не поймем друг друга и потому нам лучше не спорить.

— Я вас и не прошу спорить, а перестать у меня мальчишек портить — я от вас решительным образом требую, милостивый государь. Вот будут вольные, так пускай чему хотят учатся, хоть звезды с неба хватай… А пока мужик — мой, я не допущу, чтоб он у меня из повиновения вышел.

Костин не возражал, и весь остальной обед прошел в каком-то натянутом молчании. Никанор Андреич косился на учителя. Дарья Андреевна и Ванечка бросали исподлобья насмешливые взгляды на него и на Анну Михайловну, а она сидела, потупясь и боясь отвести глаза от тарелки. На сердце у нее было неизъяснимо тяжело. Она предчувствовала, что Костину не придется долго оставаться в этом доме, и что с ее стороны было бы эгоизмом — требовать от него подобной жертвы. Ей хотелось поскорей встать из-за стола и слезами облегчить горе, кипевшее на душе.

Вечером того же дня, сидя на террасе с Костиным, она сказала ему:

— Это долго не может так продолжаться. Я чувствую, Виктор, что мы скоро расстанемся. И тебя начали оскорблять…

— Я могу перенесть его грубость,— отвечал Костин.— Я знаю, что она происходит от невежества; но мне больно, что он отнимает у меня средство быть хоть сколько-нибудь полезным этим добрым людям. Что делать! будем терпеть до последней крайности. Я чувствую, что у меня нет сил покинуть тебя.