Жители острова Хемсё - [20]

— Почему же не тетка? — отвечал Рундквист.

— Тетка должна сгребать! — закричали хором все мужчины.— Пусть идет тетка и сгребает!

Старуха отбивается, махая фартуком.

— Что стану я, старая баба, делать среди девушек? — говорит она.— Нет! Никогда! Никогда! С ума вы сошли!

Но сопротивление подстрекает.

— Возьми старуху,— шепчет Рундквист, что заставляет Нормана рассмеяться, а Густава сделаться темнее ночи.

Выбора нет. Среди шума и смеха спешит Карлсон домой за граблями старухи, вероятно положенными где-нибудь на чердаке. Вслед за ним бежит старуха.

— Нет! Ради бога,— кричит она.— Он не должен рыться в моих вещах.

И так исчезают оба, а остающиеся изощряются в громких и едких замечаниях.

— Я нахожу,— говорит наконец Рундквист,— что их слишком долго не видно. Пойди-ка, Норман, посмотри, что там случилось!

Шумное одобрение побуждает остряка продолжать в том же духе.

— Что они там наверху могли бы делать? Это чересчур! Знаете ли, я прямо начинаю беспокоиться.

У Густава посинели губы, но он принудил себя улыбнуться, чтобы не отличаться от других.

— Бог да простит мои прегрешения,— продолжал все в том же тоне Рундквист,— но дольше я этого вынести не могу. Я должен посмотреть, что они оба там делают.

В это мгновение показываются перед домом Карлсон со старухой; он несет грабли. Это красивые грабли, с нарисованными на них двумя сердечками и надписью: «Anno 1852». Когда старуха была невестой, ей Флод сам сделал и подарил эти грабли. Без тени болезненной сентиментальности указывает она на помеченный год.

— Это было не вчера,— говорит она при этом,— когда Флод сделал мне эти грабли…

— И когда ты легла на брачную кровать, тетка,— заметил старик из Свиннокера.

— Она могла бы это и еще повторить,— добавил тот, что из Овассы.

— Шесть недель нельзя венчать старых поросят, а два года — старых вдов,— пошутил прибывший из Фиаллонгера.

— Чем суше трут, тем он скорей воспламеняется,— вставил малый из Фисверсатра.

И каждый швырял щепку в огонь. Старуха, улыбаясь, оборонялась, старалась принять приятное выражение лица и шутила в ответ: сердиться было бы бесполезно.

Потом косцы пошли вниз по болотистому лугу. Там высоко, как сосновый лес, выросла осина, а вода достигала мужчинам до голенищ. Девушки сняли с себя чулки и башмаки и повесили их на забор.

Старуха так прилежно сгребала за Карлсоном, что даже опередила других. Иногда раздавались еще шуточки по поводу «молодой парочки», как их прозвали. Так настал час обеда, а затем и вечер. Пришел музыкант с своей скрипкой; ток был прибран и подметен.

Когда село солнце — начались танцы. Карлсон с Идой открыли бал; черное платье Иды было на груди вырезано четырехугольником, лиф украшали белые манжеты и воротник Марии-Антуанетты. Ида стояла среди крестьянских девушек как достойная зависти дама; старики глядели на нее со страхом и холодностью, парни — с вожделением.

Один Карлсон умел танцевать новый вальс; поэтому Ида танцевала с ним охотно, после того как неудачно попробовала пройтись с Норманом. Будучи, таким образом, вышиблен с поля, он в довершение своего несчастья вздумал взяться за гармонику, чтобы излить в ней свое наболевшее сердце и, быть может, в надежде поймать на этом последнем намазанном клеем прутике изменчивую птичку; несколько недель тому назад казалось ему, что она у него в руках, но скоро она опять вспорхнула на крышу и чирикала с другим. Карлсон нашел этот аккомпанемент совершенно излишним, так как самолично пригласил настоящего музыканта, тем более что малозвучная гармоника не сливалась со звуками скрипки, а только сбивала такт и вносила беспорядок в танцы. Карлсон обрадовался случаю уязвить соперника, тем более что и все находили, что гармоника мешает.

— Эй, ты! — крикнул он изо всех сил через ток забившемуся в уголок злополучному влюбленному,— завяжи-ка кожаный мешок! Убирайся и, коли надулся, выпусти воздух!

Всеобщее мнение приговорило виновного взрывом дружного смеха. Однако несколько выпитых рюмок водки бросились в голову Нормана, и белая вставка Иды возбудила в нем неожиданную храбрость. Он и не подумал исполнить требование.

— Эй, ты! — крикнул он в ответ Карлсону, неожиданно перешедшему к своему наречию, который смехотворно действовал на обитателей горной Швеции.— Ты приходи на двор, там уж я тебе поищу блох в твоей свинячьей шкуре.

Карлсон считал свое положение не настолько угрожающим, чтобы перейти на кулаки, а остался в границах невинной словесной борьбы.

— Что это за удивительная свинья, у которой водятся блохи?

— Она, видимо, происходит из Вермланда, думаю я! — ответил Норман.

Это было оскорблением национального достоинства; в поисках уничтожающего слова, которое как раз не приходило в эту минуту на ум, Карлсон бросился на неприятеля, схватил его за куртку и отшвырнул его во двор.

Девушки встали в воротах, глядя на столкновение, но никому и в голову не приходило в это вмешаться.

Норман был мал ростом, но коренаст, а Карлсон был выше ростом и более грубого сложения. Он сбросил с себя верхнее платье, за которое опасался, и борцы бросились один на другого. Норман головой вперед, как научили его молодые лоцманы. Но Карлсон схватил его, нанес ему подлый удар ногой вниз живота, и Норман, как свернувшийся еж, повалился на навозную кучу.