Жить и сгореть в Калифорнии - [106]

Здесь водителю не позавидуешь. На этом серпантине ты устремляешься вниз, то и дело балансируя и скользя на космической банановой кожуре. Ты затерян в пространстве, ты белка-летяга, ты воздухоплаватель. Да будь у тебя хоть первокласснейшая спортивная машина, оснащенная всем необходимым для трудной дороги, все твое оснащение не поможет тебе в воздухе, потому что нужнее всего здесь были бы крылья или парашют, тогда бы ты смог как-то снивелировать противоречие между центробежной и центростремительной силой на этих поворотах.

Случалось, байкеры сверзались здесь в пропасть, и дорожная спасательная служба даже не могла их найти в этих маленьких, как бомбовые воронки, прорытых ими самими кратерах внизу.

На этом серпантине теряешь силы и расходуешь злость.

Вот Джек этим и занимается.

Он вымещает злость на дороге — рулит, переключает скорости, крутит баранку, налегая на нее так, словно ведет свой «мустанг» не по дороге на Ортегу, а по равнинной дороге где-нибудь в Небраске, словно говорит самому себе: «Какие еще повороты? К черту их!» Как будто он у штурвала космического корабля «Энтерпрайз».

Нет, было бы неправдой утверждать, что он намеренно ищет погибели на этой дороге. Он не то чтобы старается погибнуть, он только не очень старается не погибнуть.

Потому что какая, в сущности, разница, думает Джек.

Работы теперь я лишился.

А другой жизни, кроме работы, у меня нет.

Если не считать ежедневного ритуала сёрфинга на Дана-Стрэндс. Которого тоже вскоре не будет.

Его поглотят «Морские зори».

Он чувствует легкое кипение адреналина в крови, когда притормаживает, чтобы оглядеться в поисках дома Летти.

Посреди всей этой глухомани.

Наконец он находит ее дом ярдах в ста пути по проселочной дороге, по обеим сторонам которой раскинулись луга. За рощицей проглядывают несколько строений, и, подъехав поближе, он видит надпись: «Дель Рио».

Сидя в машине, он удивляется, какого черта он приехал сюда, потом решает, что это было ни к чему, и уже готов развернуть «мустанг», чтобы ехать обратно, как вдруг замечает, что в окнах дома зажигается свет.

Он выключает мотор и вылезает из машины.

Она выходит в ночной рубашке поверх джинсов и босая.

Волосы растрепанные.

Стоя на подъездной дорожке, она глядит на него.

Словно хочет сказать: «Что это ты здесь делаешь?»

— Кончено, — наконец произносит он. — Я продул это дело. Мы проиграли.

Секунду-другую она как бы обдумывает услышанное, потом говорит:

— Ты приехал сюда, чтобы мне это сказать?

После паузы, длящейся не меньше минуты, он слышит собственный голос, который произносит:

— У меня ничего не осталось в жизни.

Ему кажется, что он где-то далеко и голос его несется издалека.

Она подходит к нему, берет его под руку и ведет в дом.

94

Позже, уже войдя с ним в спальню, она снимает через голову рубашку, спустив джинсы, переступает через них и кутается в простыню. Джек раздевается и ложится рядом. Она тянет к нему руки, обнимает, и кожа ее теплая, белая. Они целуются, она жмется к нему, и он скидывает простыню. Когда он касается ее, она оказывается влажной и теплой. Он гладит ее, и с каждым поглаживанием рука его становится все влажнее, а она разгорается все больше, а потом говорит: «Детка» и трогает его, и чувствует, какой он твердый под ее рукой, и она поглаживает его ладонью вверх и вниз.

Так глядят они друг на друга, пока она не начинает снова двигаться и прижиматься. Глаза ее расширены, словно в удивлении. Тело ее горит, она выгибает спину, свободной рукой тянется к его руке и, сжав, не отпускает; она закидывает голову и так кончает.

Он все гладит ее там, где она теперь такая влажная, но она отводит его руку и говорит: «Внутрь, я хочу тебя внутри», — и она помогает ему войти, и Джека поражает, как это прекрасно, как жарко и зыбко, как на волнах, когда она чуть покачивается вперед-назад, прижавшись к нему, и груди ее сплющиваются, прижатые к его груди, а глаз она не закрывает и смотрит на него все время, пока он движется вперед-назад. Черные волосы разметались на подушке, ему хочется схватить их и стиснуть в руке, уткнуться в них лицом, целовать ее шею, целовать ее солоноватую внутри. Она сжимает его затылок и тянет его к себе, желая его поцелуев.

Ее губы пылают, пылает язык, ее бедра, прижатые к его бедрам, горячи как огонь, и он начинает движение — все быстрее и быстрее, все сильнее, потому что жаждет испить весь ее жар. И он чувствует этот жар, когда вонзается уже в самую ее сердцевину. И она его чувствует тоже, потому что, приникнув к нему вся, побуждает вонзаться в нее все глубже. И эта жаркая страстная сокровенность ее недр трогает что-то глубоко затаенное в нем самом, и она обнимает его за шею, гладит его спину и движется вместе с ним, и он обнимает ее за шею, и гладит ее спину, и чувствует кончиками пальцев влажность ее кожи, а потом жар начинает как будто плавиться и течь, и все плывет, и она сжимает его все крепче, повторяя: «Да, детка, так, хорошо», когда он со стоном начинает двигаться все быстрее. Он горит и словно проваливается куда-то, это как пожар, и она, зыбясь и покачиваясь, принимает его в себя, он в ней и вокруг нее, а внутри нее, в ее недрах весь этот жар, и это так прекрасно, и лицо ее так прекрасно, и это падение, эта скачка, этот полет на огненной волне. «Да, детка, так, хорошо, иди, иди ко мне, можно, вот так», и потом словно мир рушится и огненная волна разбивается, накрывая его, крутя и крутя в вихре невыносимого, немыслимого наслаждения, не отпуская, не оставляя его, и он вскрикивает, а она ласково и негромко вторит ему, мурлыча: «Да, детка»; его поглотил океан наслаждения, и где-то высоко над ним, над пучиной, несется его долгий вскрик, он чувствует, как душа вырывается из тела и мчится куда-то, а он тонет, и она говорит: детка, и когда, наконец, он приходит в себя, это как вынырнуть из глубин на белый песок, в белую бухту ее тела — шеи, белых грудей, гладкого, как атлас, живота, и капельки их пота, как белый влажный песок, а лицо ее горит, и в глазах слезы. Черные волосы мокры от пота и липнут к ее шее, он видит эти глаза, ищущие его взгляд, и только тогда может перевести дыхание.