Жить - [18]

Цзячжэнь сняла с нее одежду и уложила вместе с Юцином. Фэнся смотрела на спящего братика и улыбалась. А он положил руку ей на щеку. Она спала тихо, как кошечка.

Утром он проснулся, увидел сестру, протер глаза, убедился, что она ему не почудилась, спрыгнул с кровати и радостно заорал:

— Сестра! Сестра!

Цзячжэнь велела ему есть побыстрее, чтобы в школу не опоздать. Он искоса взглянул на меня и тихо спросил ее:

— А можно сегодня не ходить?

Я сказал:

— Нельзя.

Он побоялся спорить, только сердито топнул несколько раз на пороге и умчался, пока я не разозлился.

Я велел Цзячжэнь приготовить для Фэнся чистую одежу и собрался вести ее обратно. Смотрю, а дочка уже стоит у двери с серпом и корзиной и жалобно смотрит на меня. И Цзячжэнь тоже будто просит. Я сказал:

— Ладно, пусть останется на один день.

После ужина я повел Фэнся обратно. Она не плакала, только на прощание печально посмотрела на маму и брата, дала мне руку и пошла. Юцин за нашими спинами вопил и топал ногами, но Фэнся его не слышала, а я не обращал внимания.

Я крепился, старался не смотреть на дочку. Когда стемнело и задул ветер, она стала спотыкаться о камни и цепляться обеими руками за мой рукав. Я присел, потер ей ноги. Она положила свои холодные ручки мне на шею. Дальше я до города нес ее на спине. Когда мы почти дошли до дома, где она теперь жила, я опустил ее на землю, посмотрел на нее, погладил лицо. Она тоже погладила меня по щеке. Тогда я понял, что не хочу отводить Фэнся в другую семью. Я взвалил ее на спину и пошел обратно. Она вдруг крепко обняла меня — поняла, что мы идем домой.

Цзячжэнь, когда нас увидела, застыла на месте. Я объяснил:

— Пусть мы все умрем с голоду, но Фэнся останется здесь.

Цзячжэнь тихо улыбнулась и заплакала.

Когда Юцин отучился два года, мы стали жить получше. Фэнся работала с нами в поле и уже кормила сама себя. Мы завели пару овец, за которыми ходил Юцин. Ему тогда было лет десять. Каждое утро Цзячжэнь расталкивала его ни свет ни заря, и он, пошатываясь спросонья, шел срезать для овец траву. В такие годы ребятам трудно просыпаться. Но что делать? Без него овцам нечего было бы есть. Потом он заглатывал завтрак и несся в школу, чтобы не опоздать. В полдень возвращался, срезал траву для овец, сам обедал и убегал в город.

За день он пробегал больше пятидесяти ли. Конечно, обувь на нем горела. Цзячжэнь была из богатой городской семьи. Она считала, что Юцин должен ходить в школу обутый. А я считал, что это не важно, лишь бы хорошо учился.

Однажды я увидел, что Цзячжэнь делает подошвы. Я спросил, для кого, оказалось, для Юцина. Я осмотрел обувь, которую она ему сшила всего два месяца назад. Подошвы были дырявые, а у одной тапки даже верх отвалился. Мне стало жалко Цзячжэнь, она и так весь день надрывалась в поле.

Когда Юцин вернулся домой с полной корзиной травы, я швырнул ему тапки, схватил за ухо и спросил:

— Ты что с ними делаешь? Грызешь?

Юцин потер ухо, скорчился, хотел заплакать, но не осмелился.

— Если протрешь еще одну пару, я тебе отрублю ноги.

Я был неправ: ведь от овец, которых кормил Юцин, был и навоз для поля, и шерсть каждый год. На деньги от ее продажи можно было сшить целую гору тапок для Юцина.

После этого Юцин бегал в школу босиком, а тапки надевал уже в городе. Однажды я увидел, что он бежит босиком по снегу. Я остановил его:

— У тебя что в руках?

Он оторопело уставился на меня.

— Это тапки, а не варежки, надень их на ноги!

Он натянул их, вжал голову в плечи и стал ждать, что я скажу дальше.

Я помахал ему:

— Беги!

Я увидел, что он отбежал подальше и опять разулся. Что с ним было делать?

В пятьдесят восьмом году учредили народные коммуны. Наши пять му земли забрала себе коммуна, оставили только приусадебный участок.

Старосту переименовали в бригадира. Каждое утро он становился под вяз у околицы и дул в свисток. Сбегался народ со всей деревни с лопатами и вилами. Бригадир распределял задания, и все гуськом, как солдаты, шли в поле. Было непривычно и смешно. Наша семья выглядела еще ничего, а у некоторых в одном строю шли и старые, и малые, и тетушки на крошечных ножках. Про одну семью бригадир сказал:

— Ну вы совсем криволапые.

Цзячжэнь очень жалела о нашем поле, ведь оно нас кормило больше десяти лет. Она часто повторяла:

— Если потом будут делить землю, я хочу те же пять му.

Кто же знал, что скоро коммуна заберет у нас и котлы со сковородками — на выплавку стали. К нам заявился староста с подручными и улыбаясь спросил:

— Фугуй, ты сам посуду вынесешь или нам зайти?

Я подумал, что если у всей деревни ее уносят, то и нам этого не миновать, и ответил:

— Сам вынесу.

Я поставил ее на землю, два молодца махнули кувалдами, и наша посуда превратилась в металлолом.

Цзячжэнь заплакала:

— Как же мы будем есть?

— В столовой. Там рыбы и мяса завались. А ты теперь будешь не жарить и не парить, а строить коммунизм.

Всю еду из домов тоже забрали в деревенскую столовую. Обиднее всего, что забрали и наших овец. В тот день мы понесли в столовую рис и соль, а Юцин повел своих упитанных овечек на гумно. Там уже было полно скотины со всех дворов. Никому из хозяев эта затея не нравилась, но они все-таки расстались со своими буйволами и баранами, а Юцин долго не мог оторваться от наших овец и спрашивал скотника Ван Си, можно ли будет их каждый день навещать. Ведь он столько труда в них вложил, столько раз прибегал из города, чтобы их покормить.