Жить - [10]

Матушка сказала с низким поклоном:

— Умоляю, ради батюшки Фугуя, оставьте нам Цзячжэнь!

Тесть крикнул ей:

— Он своего отца уморил.

Тут он и сам почувствовал, что перегнул палку, и сказал помягче:

— Вы не думайте, что у меня жалости нет. Во всем эта скотина виновата.

Потом прокричал мне:

— Фэнся пусть у вас остается, а ребенка, что в животе у Цзячжэнь, я забираю.

Матушка стояла в стороне и, утирая слезы, причитала:

— Как же я расскажу об этом нашим предкам?!

Показалась Цзячжэнь со свертком в руках. Тесть приказал ей:

— На носилки.

Она обернулась, посмотрела на меня, дошла до носилок, опять посмотрела на меня, потом на матушку — и забралась за полог. Тут откуда-то прибежала Фэнся, увидела, что мама села на носилки, и решила залезть к ней. Она вскарабкалась наполовину, но Цзячжэнь ее вытолкала.

Тесть махнул носильщикам, и они двинулись прочь. Внутри заплакала Цзячжэнь. Тесть рявкнул:

— Играть веселее!

Музыканты заколотили в гонги и барабаны, и я больше не слышал, как плачет Цзячжэнь. Носилки понесли по дороге. Тесть, придерживая полу халата, шествовал рядом с ними. Матушка, выворачивая ножки, жалко семенила за ними. Она шла до самого конца деревни.

Тут прибежала Фэнся с широко распахнутыми глазами. Она сообщила мне:

— Папа, мама на носилках.

От ее счастливого вида мне стало горько, я позвал ее:

— Фэнся!

Она подошла. Я погладил ее по лицу:

— Фэнся, не забывай, что я твой отец.

Она с хохотом ответила:

— Ты тоже не забывай, что я — твоя Фэнся!

Фугуй поглядел на меня и тихо засмеялся. Бывший повеса и мот сидел с грудью нараспашку на зеленой траве, сощурившись на солнце, проникавшем сквозь листья и ветки; на бритой голове пробивался седой ежик, на морщинистой груди сверкали капли пота. Старый вол погрузился в пожелтелые воды пруда, торчали только башка и длинный черный хребет, вода билась о них, как о берег.

Я повстречал старика в самом начале своих странствий. Я был молод и любопытен: каждое новое лицо, всякая неведомая история неудержимо влекли меня к себе. Никто так не раскрывался передо мной, как Фугуй — он был готов рассказывать и рассказывать свою жизнь без утайки, только слушай.

Я надеялся, что встречу еще таких людей, как Фугуй. И действительно, по этой плодородной земле ходило немало стариков в таких же ниспадающих штанах, таких же беззубых, морщинистых, смуглых от грязи и жаркого солнца, готовых по любому поводу, горестному или радостному, или даже вовсе без повода, лить мутные слезы, которые они смахивали заскорузлыми пальцами, будто приставшую к одежде солому.

Но ни один из них не понимал свою судьбу и не умел рассказать о ней. От трудной жизни им отшибло память, они отгораживались от прошлого растерянной улыбкой и говорили о нем отрывочно, как если бы все это было и не с ними. Дети их ругали: «Пес беспамятный!» А Фугуй ясно помнил свою прежнюю внешность, походку, помнил, как постепенно наступала старость… Его рассказы держали меня так же крепко, как птичьи лапы хватаются за ветку.

После ухода Цзячжэнь матушка часто плакала в сторонке. Я пытался ее утешать, но слова застревали в горле. Она говорила:

— Цзячжэнь — твоя жена, нельзя ее у тебя забрать!

Что я мог ответить? Только вздыхал про себя. Вечерами я ворочался в постели, клял то одного, то другого, а больше всех — самого себя. Если ночью много думать, днем голова болит, нету сил. Хорошо еще, что у меня была моя Фэнся. Раз она меня спросила:

— Если у стола один угол отпилить, сколько останется?

Уж не знаю, где она научилась этой загадке. Я ответил:

— Три.

— Фэнся засмеялась:

— Нет, пять!

Я тоже хотел засмеяться, но вспомнил Цзячжэнь и ребенка у нее в животе и грустно сказал:

— Вот вернется мама, и будет у нас пять углов.

Когда мы продали все, что было ценного в доме, матушка стала брать корзину и ходить с Фэнся копать коренья. На крошечных ножках она еле поспевала за внучкой[10]. Раньше ей не приходилось работать, и теперь она, уже седая, училась, как могла. Я смотрел, как осторожно она ковыляет, и еле сдерживал слезы.

Я понял, что больше так жить нельзя — надо кормить матушку и Фэнся. Хотел занять денег у родни и знакомых и открыть в городе лавочку. Но матушке не хотелось отсюда уезжать — старики не любят трогаться с насиженного места. Я ей говорю:

— Дом и земля теперь Лун Эра, какая разница, здесь жить или в городе?

Она помолчала и ответила:

— Тут батюшкина могила.

Что я мог сказать? Пришлось идти к Лун Эру.

Он стал нашим помещиком. Одевался в шелка, важно прохаживался вдоль полей с чайником и всегда улыбался, даже когда ругал нерадивого батрака. Я сперва думал, что это он от широты души, а потом сообразил: просто показывает два своих золотых зуба.

Он увидал меня, улыбнулся и произнес довольно любезно:

— Фугуй, заходи, выпьем чайку.

А я к нему никогда не заглядывал — боялся затосковать. Я ведь в этом доме родился.

Но в моем положении было не до тонких чувств. Как говорили древние, «у бедняка воля коротка». Лун Эр встретил меня полулежа в моем покойном кресле, а мне велел взять табуретку. В одной руке держал чайник, в другой — веер. Я сразу понял, что мне чаю не предложит. Не успел я сесть, как он спросил: