Жить будем потом - [3]

— И дети. как-то будут некстати расходы, то да се. Ты у меня не жена прапора, генерал.

Через год Генек уже рулил оранжевым «Москвичком», начальник продал ему подержанное авто, а сам пересел на новенькую «Волгу».

К машине полагался гараж.

— Жена, давай покумекаем, продадим нашу двушку, добавим и купим домик в пригороде, тебе и садик, и огород, и погреб будет. Ты не против?— сообщил Генек жене свои планы.

Так и поступили. В пригороде за мостом купили деревянный дом на двад­цати сотках. Первым делом хозяин поставил высокий глухой забор.

— Нечего любопытным глазам здесь искать, пусть знают, люди тут живут хозяйственные, себя уважают, а другим не дадут спуску.

За забором шла напряженная жизнь. Началась стройка, слышалось глу­хое уханье, треск, стук топоров, визг электропилы, подъезжали машины со стройматериалом, командовал бригадой молодой прораб. Деревянный дом укрепили, подняли венцы, над забором выросла новая крыша с мансардой, летнюю кухню, баню перенесли от улицы в сад. Закончили благоустройство во дворе, уложили последнюю плитку дорожки, как неожиданно для Генека его должность сократили. Было ему за сорок, получил в комендатуре пол­ный расчет.

— Не пропадем, мать! Кое-что я налево сообразил, не буду вдаваться в подробности, на старость проценты капают, сберкнижка на твое имя. Все устроится, к осени пойду в охрану, сутки через двое.

Все лето Генек возился за домом, расчищал от старого хлама сарай, под­вел воду, прорубил два окна.

— Для мастерской. Буду по мелочи клепать, ладить, лудить, руки у меня из правильного места растут.

В «мастерской» бывший прапор поставил небольшой самогонный аппа­рат, дружок из мастерских сладил. Сам заводил на дрожжах бражку из гнилой ягоды, яблок, Инну к своим делам не подпускал. Дело у него пошло, выгнан­ную самогонку проверял на крепость, разливал по бутылкам и складывал на полках в погребе.

— Стратегический запас, — по-военному коротко докладывал жене. — Слабую на градус водку бери, можешь настойки делать на свои хозяйские дела, зимой от простуды самое то.

— Сделаю настойки из черной смородины, клюковку, хороша моя клю­ковка, ядреная, на вкус легкая, а с ног валит, — согласилась жена.

Любил Генек приложиться на пару с Инной.

— Мы же не пьем, а выпиваем — за здоровье! — щебетала Инна, подкладывая на тарелку мужа маринованные огурчики.

«Как бы мой Генек от безделья и самогонки умом не повредился, — пере­живала. — Чем бы его полезным занять, книгами — нет, кроме футбола, ничем не интересуется».

Душными июньскими ночами перешли спать на летнюю веранду. Инна не могла долго уснуть, шлепала босыми ногами по некрашеному полу, мучилась бессонницей, пила холодный чай прямо из заварочника, обтиралась влажным полотенцем, стонала, ходила в прозрачной рубашке, под тонкой белой тканью раскачивалась горячая спелая грудь.

— Не распаляй, — предупреждал Генек и охотно мял ее податливые груди, живот, словно вымешивая пружинистое готовое тесто.

К осени Инна стала мучиться тошнотой, отвернуло ее от маринованных огурцов, от клюковки, за машинкой уставала сидеть, ломило спину, отекали ноги. Пошла в поликлинику к терапевту, но опытная врачиха отправила ее к гинекологу.

— Не ко мне, не девочка уже, тут все ясно — беременность, — удивила терапевт «больную».

Опытная гинеколог приходила в кабинет в хрустящем от домашнего крахмаления подсиненном халате. Профессионально ледяные руки, ледяной холодный голос, сняла резиновые перчатки, подтвердила беременность.

— Скоро шевеление, не пора ли вам, девушка. — врач сделала много­значительную паузу, — рожать? Еще год-другой и все, приехали, вы и так по всем нормам — старородящая.

Инна задумчиво ответила:

— Подумаем. с мужем.

— Они подумают, — не сдержалась врач. — Устала я с вами, дурехами, пока вы будете думать — ставлю на учет.

Мальчик родился в марте, за окнами еще было по-зимнему снежно, голо, но весеннее солнце уже набирало силу, высвечивая мутные разводы на давно немытых оконных стеклах. Ребенок появился недоношенным, слабеньким, у него не хватало сил тянуть из тугого соска матери жизненно важное для него молоко, он старательно тыкался красным носом в ее теплую грудь, но кричал сильным голосом, поджимая под материнской рукой ножки.

— Молочная ферма, еще одного прокормлю, — смущенно делилась с товарками по палате женщина, — девочка у меня уже третья, старшие дочки в школу ходят. Куда девать молоко, ума не приложу, одна грудь лишняя, руки болят, доюсь, как корова.

— Приложи моего, — попросила Инна и передала свой сверток соседке.

Та спокойно взяла чужого беспокойного ребенка.

— Мой Миша не успокоится, ему сына подавай, — тихо шептала соседка Инны, привычно сунув мягкий сосок в жадный рот младенца. — Ой, у твоего темное пятнышко за левым ухом, немаленькое, отметина.

— Знаю, это я на третьем месяце смотрела на пожар, со страху за ухо схватилась, потом целый день то место горело. Мальчик — не девочка, пере­живем, — бойко ответила Инна, но тошно стало на душе.

Вспомнила. До этой минуты никакой тревоги, все забылось, выпало из памяти, у беременных такое бывает, а тут вспомнила. Увидела вдруг картинку, вроде и не с ней все было, как подхватилась она сентябрьским утром, соседка постучала в окно, позвала на пожар. И чего побежала — поглазеть, как чужое добро догорает.