Жилюки - [69]

Офицер снова вскинул правую руку, что-то сказал громко, резко, — так требовали их уставы, чтобы чувствовалась твердость, воля, непоколебимость, — и эсэсовцы, стоявшие все время наготове, бросились в толпу, хватали мужчин, толкали их к стене, одновременно оттесняя женщин и детей.

Земля застонала от боли, небо заплакало от горя…

Крыльцо сельсовета уже опустело, только сиротливо и скорбно качалось на нем тело Яринки, валялись обрывки каких-то бумаг да виднелись следы чужих ног.

Плач, суета, шум.

И внезапно — жуткая трескотня автоматов. Пули, изготовленные где-то на чужой земле, отлитые как раз тогда, когда глушане пахали и сеяли, растили детей, — сейчас эти пули густо сеяли смерть, не скупясь раздавали ее направо и налево. Никли, падали, хватаясь за исклеванную пулями стену сельсоветовского дома, полещуки — потомки давних древлян, в последних муках обнимали, подгребали под себя политую потом и кровью землю, целовали ее, как целуют родную мать, будто клялись ей в вечной верности и преданности…

Струя пуль хлестнула по крыльцу, зацепила тоненькое тело Яринки, и оно качнулось — тихо, одиноко, сиротливо.

…Да еще Иваны, Власы, Пимены — добрый десяток остался лежать у стены. Босые, обутые, в пиджаках, в сорочках, но все без шапок, с непокрытыми головами, они широко раскрытыми глазами, глазами, видевшими на своем веку все, даже смерть, смотрели в мир и еще, может быть, видели, как он клокотал, как бились в горести их жены и дети, братья и сестры и как потом, позже, пылали их разграбленные дома, их веками вившиеся гнезда.

Наверное, видели, если на этих глазах блестели слезы.

VI

Всего один час назад он еще мог считать себя полноправным гражданином, от которого что-то в какой-то степени зависело, а теперь… Теперь перед ним горькая судьба беженца, тернистый, покрытый неизвестностью путь отступления. Где фронт? Где товарищи, друзья? Наконец, где родные, семья? Что с Софьей и Михальком? Скорей бы добраться до местечка — там, наверное, еще свои. На попутной машине попробовать добраться до Новоград-Волынска, в штаб, в обком. Там он не останется, убедит всех, что его место в тылу врага, что с его опытом подпольной борьбы не следует находиться даже в рядах армии.

Степан нажимал на педали подобранного в дороге велосипеда. Немецкие танки, расправившись с колонной раненых, повернули обратно. Десантникам, видимо, не удалось прорваться в город, и поэтому Жилюк торопился туда, пока была такая возможность. Сопровождавшим его охранникам он посоветовал пробираться домой. Часа через полтора он проезжал мимо первых домов, стоявших на окраине небольшого местечка, и остановился под ветвистым явором у колодца. Он хотел напиться, передохнуть, а заодно и расспросить, как здесь и что слышно.

По улице, затененной ветвями вишневых садов и могучих осокорей, сновали люди. Среди них заметно выделялись беженцы. Навьюченные узлами, как попало одетые, они торопились к железнодорожной станции, волоча за собой детей, неся в глазах страх перед неизвестностью, во власти которой они очутились. По старой, разбитой дороге глухо тарахтели подводы, изредка, нагнетая страх, пыля, проносились машины.

Ведра у колодца не было, и Степан зашел во двор, решил попросить ведро у хозяйки. Веснушчатая, лет семи-восьми девочка, кормившая во дворе кур, увидев чужого, шмыгнула в хату и вышла оттуда уже вдвоем — с матерью. Жилюк поздоровался.

— Попейте у нас, — предложила молодая женщина. — Зачем вам с ведром таскаться? — добавила с улыбкой.

Жилюк напился, поблагодарил.

— Издалека? — поинтересовалась женщина.

— Да вроде не очень, — ответил уклончиво. — А вы здешняя, степаньская?

— Здешняя.

— Муж тоже здесь?

— Да где там! Как только это все началось, забрали — и ни слуху ни духу. Он там, где все мужчины сейчас.

Хоть и неопределенный, а все же упрек прозвучал в ее словах: «Он там, где все мужчины сейчас…» А ты, мол, бежишь, прячешься. Ему стало неловко перед этой ласковой, доброй женщиной, перед девочкой, неловко за свою очень уж мирную беседу. Ничего больше не расспрашивая, Степан пошел со двора. В воротах оглянулся — женщина и девочка печально смотрели ему вслед. «Может, велосипед им оставить? — мелькнула мысль, но тут же Степан сам себе возразил: — С ним будет безопаснее. Похоже, что местный житель, свой».

На вокзале яблоку негде упасть. Снова раненые, беженцы, женщины, дети. Толкотня, крики, плач… Наверное, ничего нет в мире более потрясающего, горестного, чем детский плач. Недаром палачи на допросах помещают вблизи заключенного его плачущего ребенка, чтобы жертва слышала и мучилась. Сколько наслушался Степан детского плача на своем жизненном пути! В той же далекой Испании… Когда они отступали, сколько видели бездомных, голодных, оборванных. А какими глазами смотрели на бойцов дети! Словно говорили: разве мы виноваты, что родились на свет? «Дядя, когда эти муки кончатся?» Жилюк поежился. Что это, показалось? Послышалось? Ведь так обращался к нему, к ним, бойцам интербригады, маленький амиго — друг, крестьянский паренек… Где-то под Гвадалахарой. В той богатой ласковым солнцем и оливковым шелестом стране. Такой щедрой и такой обездоленной. «Дядя, когда эти муки кончатся?» Жилюк не понимал его языка, но видел, чувствовал сердцем, что мальчик спрашивает именно об этом. По крутой горной дороге он толкал перед собой небольшую тележку с домашним скарбом, толкал навстречу неизвестности, в далекий, манящий и — как казалось ему — спасительный мир, а мир тот налетал на него колючей проволокой, жерлами орудий, дулами винтовок и пулеметов… Где он теперь, тот ребенок, тот подросток, попавший в гигантскую катастрофу человек? Чем закончился его путь, что нашел он там, в конце каменистой горной дороги?