Жилюки - [57]

Немцы радостно зашумели:

— О-о! Рус фанер… Капут!

Каким-то гордым и даже снисходительно-сочувствующим взглядом Краузе окинул площадь: мол, другого исхода нечего было и ожидать. Он радовался тому, что так произошло: это ведь наглядно иллюстрировало его речь, подтверждало его слова о непобедимости немецкой армии не только на земле, но и в воздухе. Глушане молча опустили головы. «Рус фанер… капут…» Неужели так нелепо, нагло пришел конец их свободе?

Вдруг кто-то крикнул:

— Смотрите!

Десятки глаз снова уставились в небо; с удивлением и радостью они увидели, как истребитель, сделав крутой вираж, выровнял полет и рванулся навстречу врагу. Мгновенье — истребители сблизились, дохнули огнем, и ястребок врезался во вражескую машину. Объятые пламенем, самолеты упали на землю за селом.

Толпа приглушенно загудела.

Обер-лейтенант скривился. Он что-то крикнул солдатам, и те бросились к толпе, оттесняя ее подальше от здания сельсовета. Затем на крыльцо вывели Жилюка, Софью с ребенком на руках и Анну Гуралеву. Волна сочувствия и возмущения прокатилась по всей площади, и шум не утихал, пока обреченные шли к виселице.

Андрон, с трудом передвигая ноги, шел задумчиво, опустив голову, плечи, руки. Он все время чувствовал упирающееся ему в спину дуло автомата. О чем он, всю жизнь проработавший на этой земле, раздумывал сейчас, на таком коротком и таком тяжком пути?

— Держись, Андрон!

Что? Это ему крикнули? Холера! Он и вправду, видимо, раскис перед этими паршивыми швабами… Жилюк, как только мог, расправил плечи, выпрямился, шаг его стал тверже. «Нет, не дождетесь, проклятые, чтобы Андрон перед вами гнулся! Жилюки не из таких, нет!» Он уже видел не узкую песчаную дорожку, а всю многолюдную площадь, где в толпе мелькали знакомые лица, хотя и горестные, но родные, свои. На их глазах прошла вся его нелегкая, трудовая — от начала до конца — жизнь. Они, которые смотрят сейчас на него, помнят его еще пастушком, видели его и молодым парнем, и бессменным батраком в имении графа Чарнецкого. Многие из них были на его свадьбе. Они видели его в радостях и печалях, в доброте и гневе, видели трезвым и подвыпившим. Они помнили, что, отстаивая их права, Андрон страдал, попадал в беду; горой стояли и они за него, за своего Андрона. Он и теперь готов жизнь отдать за них с честью и достоинством. Правда, не ждал он такого конца, но от смерти не отгородишься. Какая пришла, такая и будет. Смерти не выбирают.

— Хотя бы ребенка пощадили, — донеслось из толпы.

«Михалёк! Неужели они и его…» Об этом Жилюку страшно было подумать…

— Отдай Михалька людям, — шепнул Софье.

Софья осмотрелась. Спереди и по бокам солдаты. Шагнешь в сторону — уложат на месте… А до виселицы считанные шаги.

Андрон протянул руки, взял у нее Михалька; какое-то время он целует внука, гладит, прощается, а сам зорко всматривается в лица людей. И вдруг неожиданно бросает его в толпу, к людям. Михалёк вскрикивает, но его тут же ловят чьи-то руки, передают в другие. Это случилось мгновенно, и конвоиры не сразу смогли понять, что произошло. Но, опомнившись, они набросились на Андрона и Софью, а несколько эсэсовцев ринулись в толпу, за ребенком. Народ расступался неохотно, медленно. Краузе даже выхватил пистолет. Эсэсовцы, искавшие Михалька в толпе, выстрелили несколько раз вверх. Толпа умолкла.

Краузе и Карбовский перебросились несколькими словами, после чего немец громко обратился к крестьянам. Переводчик так же громко повторил:

— Мы не думали наказывать мать и ребенка. Мы ее отпускаем.

Эсэсовцы, видимо, не совсем поняли приказ Краузе, потому что все еще держали Софью.

— Отпустите! — раздраженно крикнул Краузе.

Унтер подбежал, схватил Софью за руку и отвел от виселицы. Краузе приказал жестом: «Кончайте!»

Грузовая машина, стоявшая в стороне, задком подкатила к виселице. Два дебелых эсэсовца откинули борт и начали втаскивать Жилюка и Анну Гураль в кузов. Анна сопротивлялась, звала Устима.

— Прощайте, люди! Отомстите за нас!

Устима Гураля накануне, в субботу, вызвали в Копань. Пока управился с делами, ехать домой было уже поздно, да и надо было кое-чего купить, он и решил заночевать в городе.

На рассвете, когда кругом загрохотало-загудело, Устим, как и все, кто был в гостинице, вскочил, припал к окну и понял: то, чего они все так боялись, хотя, может, никогда и ничем не проявляли своей боязни, случилось. Никто еще не произнес, не решался вымолвить это ужасное, фатальное слово, которым обозначался в данном случае самый наглый, самый позорный международный разбой, но у каждого оно было готово слететь с уст, каждый твердил его про себя.

Одеваясь, Гураль вспомнил, как в прошлый раз, когда он был в Копани, пожалуй, с неделю назад, какой-то пограничник рассказывал, будто бы одна женщина, прибывшая к ним на заставу из-за Буга, предостерегала об опасности. Она, по его словам, сообщила о большом скоплении немецких войск на границе. Никто, конечно, не придал этому сообщению должного значения; такие слухи считались паническими и пресекались. И вот…

Над городом, собственно над железнодорожным узлом, где сходились исключительной важности коммуникации, почти непрерывно висели вражеские самолеты, сбрасывая свой смертоносный груз. Видимо, они пытались полностью парализовать деятельность этого жизненно важного центра. И это им удавалось. Станция словно замерла. Покореженные, вывернутые бомбежкой рельсы, дымящиеся привокзальные постройки, разбитые вагоны… Все говорило о том, что теперь не скоро побегут по блестящим рельсам быстрые, дышащие огнем и паром гиганты. Так это было еще вчера. А сегодня в коротких интервалах между бомбежкой восстановительные бригады успевали, очень мало сделать.